– Ты что, ранен?
– Немного зацепило, ваше благородие… Командир батальона приказали сейчас отступить вот к тому леску.
«Господи, помоги!» – подумал я, с ужасом взглянув вокруг себя. Только тот, кто испытывал на себе когда-нибудь этот адский артиллерийский огонь, только тот может понять, что значит отступать под таким огнем. Это было равносильно гибели, и если бы еще быть убитым на месте! Но быть раненым и попасть наверняка в руки врага… О, это ужасно! Дрожь пробежала у меня по телу. Но нужно было торопиться исполнить приказание, чтобы там ни случилось. Я крикнул Клопова, находившегося с другим моим вестовым в своем окопчике, неподалеку от меня, и велел ему передать мое приказание открыть самый сильный пулеметный огонь, а роте под прикрытием этого огня отступить к лесу.
– Слушаюсь, ваше благородие, – торопливо и в сознании важности момента ответил Клопов и, низко припав к земле, пустился бегом к нашей цепи.
Его маленькая юркая фигурка мелькала среди фонтанов земли от рвущихся гранат и низко нависшего шрапнельного дыма и, наконец, скрылась из виду. Враг, непрерывно поддерживавший этот страшный ураганный огонь, вероятно, считал нас всех уничтоженными и засыпанными землей. Густые цепи немцев смело подвигались вперед, так как артиллерия наша молчала, а редкий ружейный огонь нашей жиденькой, истощенной цепи не причинял им никакого вреда. Но вдруг точно из-под земли затрещали наши пулеметы; их меткий огонь опустошал ряды самоуверенного наступавшего врага. На минуту среди немцев произошло замешательство, а этого только и нужно было нам. В этот момент из окопов, низко согнувшись, вылезали наши уцелевшие бойцы и, захватив с собой раненых и пулеметы, отбежали на несколько десятков шагов назад и скрылись за складкой местности. Германские пулеметы пришлось оставить ввиду их громоздкости и тяжести, ограничившись только тем, что вынули и унесли с собой их замки. Германцы тотчас заметили наше отступление и открыли сильный ружейный и пулеметный огонь, но было уже поздно, мы скрылись из виду, и потому их огонь не приносил уже нам вреда. Было около пяти часов дня, когда моя рота подходила к лесу, куда капитан Шмелев приказал отступить. Здесь, у опушки леса собрались остатки нашего первого батальона. При моем приближении Шмелев с радостной улыбкой пошел мне навстречу.
– Черт возьми! А я думал, что вы попали со своей ротой в плен! – взволнованно проговорил он, протягивая мне руку. – Германцы прорвали третий батальон и заняли N, жду, жду вас… Эге! Где же это? Как будто германские разведчики впереди! – вдруг воскликнул капитан Шмелев, вскидывая к глазам бинокль. – А ну-ка, Василенко, заведи-ка на них свою машинку, видишь этих дьяволов в касках, вон они правее отдельного дерева цепочкой идут!
– Так точно, вижу, ваше высокоблагородие, – бойко ответил Василенко и, в минуту наладив пулемет, открыл огонь.
Цепь германских разведчиков тотчас исчезла.
– Батальон, вперед! – скомандовал капитан Шмелев, и батальон, свернувшись в походную колонну и выслав в стороны дозоры, двинулся лесной дорогой.
После дневного шума и грома, от которого болела теперь голова и в ушах звенело, странной и жуткой казалась эта святая тишина мирно дремавшего леса. В чистом, свежем воздухе пахло сырой землей и опавшими гнилыми листьями. Все мы, и солдаты, и офицеры, точно ожили. Мы были исполнены той особенной, чуть животной радости, той необыкновенной жаждой жизни, которая свойственна человеку, только что испытавшему смертельную опасность. Приходилось ли вам когда-нибудь, дорогой читатель, болеть какой-нибудь серьезной, опасной болезнью? Вспомните эти тяжелые, мрачные дни, когда вы лежите почти без движения на кровати в жару и в муках болезни… Смерть уже витает у вашего изголовья… Но вот наступил кризис болезни, с каждым днем вам становится лучше и лучше. Вы в первый раз вышли на воздух… А вокруг чудная, благоухающая, цветущая весна. Птички, цветы, зелень – все это кружит вашу голову, опьяняет вас, наполняет вашу душу необыкновенным восторгом и счастьем. И вам хочется, безумно хочется жить. Нечто подобное испытывали теперь и мы, только что вырвавшиеся точно из ада и очутившиеся под сенью тихого осеннего леса. Как кошмарный сон остались позади нас ужасы ожесточенного боя, неумолчный гром орудий, трескотня пулеметов, визг осколков рвущихся снарядов, стоны раненых… Но теперь вокруг все было так тихо, так хорошо. Душа рвалась к неведомому счастью… О, если бы этот страшный кровавый сон более уже не повторился!..
Глава III
На Дунайце
Лесная проселочная дорога, по которой двигался наш батальон, вывела нас на шоссе. Уже вечерело, когда мы присоединились к нашему полку, ожидавшему нас у небольшой деревушки N. После этого весь полк походным порядком двинулся дальше. В голове шел наш 1-й батальон, за ним громыхала батарея, приданная нашему полку, за артиллерией шел 2-й батальон, позади ехали пулеметные двуколки. В арьергарде был 3-й батальон. Наступила ночь. Стало холодно и сыро, начал накрапывать дождик. Оживление и веселое настроение, охватившее было нас после того, как мы благополучно вышли из боя, теперь исчезло. Люди, изнуренные до крайности последними бессонными ночами и тяжелым боем, унесшим много жертв и энергии, ползли как мухи. На коротких привалах, лишь только останавливались первые ряды и передавались в глубину колонны сдержанные возгласы «Стой», как солдаты валились на землю там, где стояли, прямо в грязь, и мгновенно засыпали как убитые. Когда же слышалась команда: «Вперед!», взводным командирам и офицерам стоило немалых трудов поднять их на ноги. На одном более или менее продолжительном привале наши денщики развели тут же, на шоссе огромный костер и начали кипятить чай. Пламя от костра широко заливало желтым неровным светом все окружающее. На шоссе были освещены передние ряды солдат. Некоторые из них стояли, опершись на ружья, и угрюмо смотрели на играющее пламя. Их осунувшиеся, изнуренные лица выглядели еще бледнее и суровее при свете костра. Другие полулежали, потягивая свою цигарку и обмениваясь с товарищами короткими замечаниями. А некоторые уже вповалку спали. По сторонам шоссе, слабо освещенные, вырисовывались силуэты кустов, далее за ними стеной стоял непроницаемый мрак. К костру на огонек подошли офицеры нашего батальона. Здесь был командир первой роты штабс-капитан Ласточкин со светлыми усами и бородкой клином. Его серые маленькие глазки хитро поглядывали, и в разговорах было много лишнего хвастовства с особой какой-то слащавостью. На словах штабс-капитан Ласточкин был большой стратег и очень воинственен. В его речах только и слышалось: «Если бы я был главнокомандующим, я сделал бы так-то и так». Оказывалось, что он, штабс-капитан Ласточкин, давно уже все предвидел, и все случилось именно так, как он предполагал. Но на деле штабс-капитан Ласточкин был далеко не из храбрых. Он обладал особенным умением выбрать во время боя укромные уголки, вероятно, для более «удобного руководства цепью». Но зато после боя штабс-капитан Ласточкин чувствовал себя чуть не героем. Об этом все знали в нашем батальоне, и потому всегда все его хвастливые, самоуверенные речи выслушивали со снисходительной улыбкой. До наград штабс-капитан Ласточкин слыл еще большим охотником, чем до стратегических планов. По его мнению, ничего не может быть проще, как получить офицерский Георгиевский крест. Для этого должен быть налицо только счастливый случай: во время отступления противник часто бросает пулеметы или они остаются под развалинами какой-нибудь деревни. И вот стоит только найти такой пулемет, и дело в шляпе. Припрятав на время найденный пулемет, отправиться затем с ротой в боевую разведку, симулировать бой и, вернувшись с «трофеем» обратно, представить его начальству. А по статусу за взятие в бою неприятельского пулемета полагается Георгиевский крест. Все слышавшие этот рассказ расхохотались. Это как нельзя более кстати подходило к идеологии штабс-капитана Ласточкина, и никто не сомневался в том, что если бы ему удалось найти неприятельский пулемет при самой мирной обстановке, то, несомненно, он поступил бы так, как описано выше. Но при всех этих качествах, характеризующих штабс-капитана Ласточкина с точки зрения военной, этот последний как человек был довольно симпатичный и, как говорится, компанейский. Поэтому наш батальонный офицерский кружок его не чуждался. Второй ротой командовал уже известный читателю прапорщик Ковальский, тот самый, который, будучи ранен в ногу в первом бою под Жуковом, ехал со мной на телеге. Темные довольно длинные пушистые усы были такие же, как и прежде, но безбородое несколько продолговатое лицо с маленькими черненькими, как угольки, глазками немного осунулось и исхудало. Он приехал немного позже меня и принял роту после боя у Бохнии. Это была сильная, самоотверженная личность. В товарищеском кругу прапорщик Ковальский был незаменимым человеком, а в бою он был прекрасным строевым офицером. Нося нерусскую фамилию, он весь, с головы до ног, был русский. Прапорщик Ковальский принадлежал к весьма интеллигентному обществу и благодаря большим связям мог бы устроиться где-нибудь в тылу, но долг перед Родиной для прапорщика Ковальского был прежде всего, и он пошел на фронт бороться за русское дело. Командиром третьей роты был поручик Морозов. Это был неплохой, но весьма нервный и вспыльчивый человек. Уже при взгляде на его несколько продолговатое с желтизной лицо с коротко подстриженными усами и с лихорадочно горящими и бегающими глазами можно было судить о его нервном темпераменте. Говорил он быстро и отрывисто, часто при этом размахивая руками. В первых боях он был ранен в правую ногу в мягкие части и прибыл в полк накануне боя у Лящины, где мы встретились впервые с германцами. С внешней стороны поручик Морозов производил довольно приятное впечатление. Новая шинель из серого солдатского сукна плотно охватывала его фигуру, перетянутую кожаным поясом с узким ремнем через плечо. С одного бока у него висел в кобуре браунинг, а с другого болталась походная сумочка для патронов. Это было входившее уже тогда в моду офицерское боевое снаряжение английского образца. На голове у поручика Морозова, несмотря на осеннее время, красовалась серая с мягкими барашками папаха. По сравнению с его щегольской одеждой, каким-то резким контрастом выделялись запачканные грязью и сильно поношенные кожаные куртки и серые шинели остальных офицеров нашего батальона. В этой же компании стоял, посматривая на костер и разговаривая, наш, как мы его называли, «баталионер» капитан Шмелев; был тут и прапорщик Муратов, некоторые другие младшие офицеры батальона и, между прочим, начальник команды связи нашего полка поручик Юшкевич. Лицо его, всегда гладко выбритое, было довольно красиво, особенно бросались в глаза его черные, лихо закрученные усы. К службе он относился добросовестно, и его телефонисты стяжали себе в полку славу бойких и смышленых ребят. Но за ним водился один грешок: он любил выпить больше, чем следует, отчего, может быть, и его лицо, в особенности нос, лоснилось и принимало иногда пунцовый оттенок. С солдатами он обращался грубо и называл их не иначе как сволочами и холуями, особенно когда бывал навеселе, а случалось, что даже и бил их. Солдаты недолюбливали его и боялись как огня, и, вероятно, потому дисциплина в его команде была образцовая. Поручик Юшкевич обыкновенно ездил при штабе полка, но теперь командир полка со своим штабом уехал зачем-то вперед, а поручик Юшкевич после остановки полка на привале легко соскочил с лошади и, отдав ее своему ординарцу, подошел к нашему костру.
