– Пойдем проводим командира!
Я охотно согласился и постучал в окно прапорщику Муратову, который уже приготовился немного вздремнуть, пока денщики приготовят что-нибудь закусить. Все трое направились к офицерскому собранию. Чистенький домик с зелеными ставнями и черепичной крышей, назначенный квартирьерами под армейское собрание, был недалеко. Действительно, подойдя к домику, мы увидели коляску, запряженную двумя белыми сытыми лошадьми. Тут же собралась порядочная группа офицеров, вероятно, тоже пришедших проводить командира. Все вполголоса переговаривались между собой о причинах последовавшего отрешения от должности командира. Офицеры признавали за ним крупный недостаток как военачальника, его инертность и нераспорядительность в бою; в обращении с подчиненными он был грубоват и неприветлив. Но в то же время зла он никому не сделал. Словом, личность эта была бесцветная и даже малосимпатичная, но то обстоятельство, что мы, все присутствовавшие, так или иначе делили с ним свои боевые труды, заставило дрогнуть в душе какое-то слабое, нелепое чувство, похожее на жалость. Все же с ним, с этим человеком, с которым мы сейчас навсегда расстаемся, мы были под Краковом! Тогда светлые лучи победы озаряли всех, и под их ярким блеском как-то сглаживались и забывались все пробелы, ошибки и недочеты отдельных лиц, начиная от офицера и кончая последним солдатом. Но теперь, в период отступления – этого общего несчастья, постигшего наш фронт, все индивидуальные черты бойцов, будет ли это проявление трусости, нераспорядительности или нерешительности, резко обозначались и выступали наружу. Так случилось и с нашим командиром. Вот почему, когда из соседнего дома, где помещался штаб полка, показалась полная фигура командира, все мы затихли, точно опускали в могилу тело. Командир подошел к нам и сквозь большие, толстые очки окинул нас печальным взглядом. Лицо его было красно от волнения, а в глазах блестели слезы. Он хотел что-то сказать, но не сказал, а начал прощаться, подходя к каждому и молча с ним целуясь. У многих из нас тоже навернулись слезы. Попрощавшись со всеми, командир сел в коляску и, повернувшись к нам, взял под козырек, как бы посылая нам последнее «прости». Лошади тронулись. Мы, вытянувшись «смирно», тоже взяли под козырек и молча, с какой-то тяжестью в груди стали расходиться.
Через два часа полк уже снова был на ногах. Отдохнувшие за это время и подкрепившиеся солдаты выглядели бодрее и веселее. Обоз под прикрытием полуроты давно ушел вперед. Когда полк выстроился в резервную колонну на окраине деревушки, капитан Шмелев, заменявший временно командира полка, лихо, крупной рысью пронесся мимо нас со своим штабом, бросив на лету своим зычным голосом:
– Полк, вперед!
Тотчас послышались команды батальонных и ротных командиров, и через несколько минут полк уже двигался стройной, узкой колонной. В соседней деревне к нам присоединилась следовавшая вместе с нами батарея. Наше отступление было столь поспешно, что австро-германцы, вероятно, не успевали за нами угнаться. Вот почему за все время после боя у Лящин присутствие врага ничем не обнаруживалось. Не слышно было грозной канонады, не видно было залитых кровью раненых. Снова, как и в дни отступления противника на Краков, после горячих боев наступила та особая тишина, которая может быть понятна только на фронте. Такие моменты бывают во время самой сильной бури, когда порывы ветра вдруг мгновенно затихают, но, увы, для того лишь, чтобы еще страшнее закружиться в бешеном урагане. Эта тишина не была тишиной мира; война продолжалась во всем своем ужасе и безобразии… За этим кажущимся спокойствием, спустившимся на орошенные человеческой кровью поля, притаились умолкнувшие на время орудия – эти страшные драконы войны, из пасти которых изрыгается с оглушительным ревом огонь и дым… Не трещали пулеметы – эти так невинно и занятно стрекочущие кузнечики, рассеивающие перед собой десятки тысяч смертоносных пуль. Все мы хорошо знали, что враг следует за нами по пятам, и не сегодня-завтра земля снова задрожит от грома канонады. Погруженный в сумерки горизонт опояшется кровавым заревом пожаров, и страшный призрак смерти с диким хохотом и скрежетом зубов начнет выхватывать своей костлявой рукой и безжалостно давить сотни и тысячи невинных человеческих жертв… Однако пора уже вернуться к прерванному рассказу. Весь остаток дня и всю ночь наш полк двигался, делая только небольшие привалы. Утром следующего дня мы увидели смутно вырисовывавшиеся в отдалении какие-то синеватые громады, высоко и величественно вздымавшиеся над окружающей местностью. Это были предгорья Карпат. Шоссе, по которому с самого утра двигался полк, проходило через небольшое чистенькое местечко. Жители, вероятно, попрятались; во многих домах окна с выбитыми стеклами были заколочены досками. В некоторых местах стены были исковерканы снарядами. По-видимому, не так давно здесь был бой. Местечко называлось Радлов. Проходя этим местечком, мы и не подозревали, что здесь, под Радловом, нам придется провести несколько томительных зимних месяцев. Миновав местечко, полк двинулся по шоссе дальше и вскоре достиг живописной реки Дунаец. Спокойно текли прозрачные, синеватые воды Дунайца. Задумчиво качая оголенными ветками, смотрелись в него прибрежные деревья. Следовавшая за нами по понтонному мосту батарея переправилась на другую сторону Дунайца, а полк остановился примерно в полуверсте впереди от моста, около довольно высокой дамбы. Здесь, вероятно, должна была проходить позиция для защиты моста. Левее нас должны были стать два батальона соседнего с нами Костромского полка. Нашему первому батальону было приказано стать в полковой резерв в небольшую деревушку Пяски, находившуюся на другом берегу Дунайца. Солдаты, как маленькие дети, обрадовались этому известию, мигом вскочили с земли и, забыв усталость, принялись собираться к дальнейшему походу Впрочем, идти было недалеко, всего каких-нибудь версты две-три. Солдаты других батальонов, видя, что их товарищи куда-то собираются, с любопытством спрашивали:
– Куда? Зачем?
– На родину, братцы, домой! – смеясь, отвечали те.
Когда батальон построился, штабс-капитан Ласточкин, приняв командование батальоном, повел его за собой и, проходя мимо капитана Шмелева, стоявшего с группой офицеров, отдал ему честь. Капитан Шмелев, в свою очередь, тоже взял под козырек и крикнул вслед своему уходившему батальону:
– С богом, молодцы!
Сам же капитан Шмелев остался пока с остальными двумя батальонами нашего полка на передовой.
По прибытии в деревню Пяски, батальон расположился на отдых. Несколько лучших домиков были отведены для офицеров и для штаба полка, а солдаты разместились в сараях. Задымились костры. Вскоре подъехали походные кухни, а вместе с ними прибыла порядочная партия на пополнение. Это было как нельзя кстати, так как в роте оставалось только по 40–50 человек наличного состава вместо обычных 200–250. Прибытие пополнения еще больше оживило картину нашего бивуака. В ожидании разбивки новобранцы разбрелись по разным углам. Тотчас около них образовались кучки любопытных из числа старых солдат; начались расспросы, хвастливые рассказы из боевой жизни, нашлись, конечно, и земляки. Было шумно и оживленно, точно во время ярмарки где-нибудь в России, в родной деревушке. Я думаю, и в Пясках за все время их существования не было столько люда и такого оживления. И как-то не хотелось верить, что многих из числа этих здоровых, полных жизни людей скоро, может быть даже завтра, не станет на свете, а некоторые будут переранены и, истекая кровью, будут жалобно и беспомощно взывать о помощи. Ах, война! Какое это все-таки безобразное и отвратительное проявление самых низменных, животных человеческих инстинктов! Убивать друг друга! Вдумайся, дорогой читатель, хотя бы только в эти ужасные слова, и ты поймешь, что такое война. Это массовое узаконенное убийство. Правда, и в этом кровавом, позорном для культурного, особенно для христианского человечества деле есть своего рода поэзия, примеры великих подвигов человеческого духа, самопожертвование, героизм, сострадание к раненому врагу… В страшном вихре войны совмещались вместе святое, великое и божественное с грязью и пошлостью людской. Из дыма и пепла пожарищ, на костях и крови миллионов жертв, как благоухающие нежные цветы, поднимают свои чудные головки братская любовь, мир и всепрощение… Только после моря крови и слез, после неподдающихся описанию страданий людей начинаешь понимать и ценить эти великие слова любви, возвещенные миру Спасителем…
