Недолго в Пясках продолжались шум и оживление. Утомленные тяжелым непрерывным походом солдаты разбрелись по своим углам, и вскоре из сараев донеслось всхрапывание заснувших богатырским сном людей. Не видно было также и офицеров батальона: они тоже отдыхали в отведенных им незатейливых квартирах. Впрочем, в тот момент никто из них и не думал, на чем ему придется спать. Кажется, если бы под голову подложили камень, и то заснули бы. Не спали только ротные дневальные, сидевшие с сонными физиономиями около сараев, да прибывшие молодые солдаты, копавшиеся в своих вещевых мешках, или сновавшие из стороны в сторону, разговаривая вполголоса, чтобы не помешать своим отдыхавшим боевым товарищам. Враг еще, вероятно, был далеко, потому что не слышно было ни ружейных выстрелов, ни грома орудийной канонады. Около четырех часов дня Пяски снова оживились. Восклицания и говор наполнили воздух, непрерывно скрипели колодезные журавли, солдаты, кто в одних нижних рубахах, кто в гимнастерках без пояса, выходили из сараев, и каждый принимался за свое дело: одни мылись, другие уже брались за варку чая, третьи протирали винтовку, некоторые стирали белье. Штабс-капитан Ласточкин приказал собрать молодых солдат, прибывших из запасного батальона, около халупки, где была его квартира. Молодые солдаты в полном походном снаряжении и с винтовками в руках построились в две шеренги на указанном месте. На безусых молодых лицах было написано любопытство, смешанное со смущением, под влиянием пристальных взглядов и сдержанных шутливых замечаний глядевших со стороны, закаленных в боях, старых солдат. В ожидании разбивки, около новобранцев стояли командир второй роты прапорщик Ковальский, командир третьей роты поручик Морозов и я. Когда на крылечке халупы показался штабс-капитан Ласточкин, поручик Морозов скомандовал: «Смирно!», офицеры взяли под козырек. Штабс-капитан Ласточкин, любивший блеснуть красивым словечком, не преминул и здесь воспользоваться удобным случаем. Поздоровавшись с молодыми солдатами, он произнес своим сочным, приятным баритоном:
– Ну вот, ребята, вы теперь на фронте. Не так страшен черт, как его малюют. Не раз мы били врага, скоро он опять побежит от нас так, что только пятки засверкают! Смотрите, будьте молодцами, послужите честно своей Родине…
– Постараемся, ваше высокоблагородие!.. – несмело ответили молодые солдаты.
Их было около двухсот человек.
Штабс-капитан Ласточкин разбил всю эту команду на четыре части и приказал присутствовавшим здесь ротным фельдфебелям и подпрапорщикам принять пополнение для своих рот. Те записали фамилии молодых солдат, разбили их по взводам и под своей командой повели их к своим ротам, а мы, офицеры, пошли к штабс-капитану Ласточкину играть в преферанс.
Поздно ночью я вернулся в свою халупку. Освещая себе дорогу электрическим фонариком, я прошел через хозяйскую половину, где слышался храп спавших на полу на соломе наших денщиков, и отворил дверь в свою комнату. Прапорщик Муратов уже спал богатырским сном. При моем появлении он приподнял голову, взглянул на меня сонными глазами и, пробормотав: «Ах, это вы!» – снова заснул как убитый. Потушив фонарик, я быстро разделся и, нежась как ребенок, сладко вытянулся в мирной и мягкой хозяйской постели. Как хорошо было в эту минуту! После стольких утомительных дней непрерывных походов и боев, когда, не раздеваясь, приходилось валяться на сырой грязной земле, и вдруг очутиться в настоящей теплой постели! Да, вот это счастье! И просто как-то не верилось, что есть на свете люди, которые каждый вечер «по-настоящему» раздеваются и ложатся спать в «настоящую» постель и вовсе не считают это за счастье. Сладкая истома разлилась по всему моему телу. От блаженства я зажмурил глаза и почти мгновенно заснул. Это было похоже на то, как будто я вдруг провалился в какую-то бездонную, мрачную пропасть, и с того момента мир для меня больше не существовал, скорее я был похож на труп, нежели на спящего человека. Да, это был тот тяжелый, непробудный, мертвецкий сон без всяких сновидений, который может быть только у здорового, но чересчур утомленного человека. Однако что это? Или мне кажется, или на самом деле кто-то хватает меня за грудь?.. Бум-бу-бум, ш-ш-ах-х, тах-х, как будто канонада… разрывы шрапнелей… Наверное, это кошмар, это во сне… Повернулся на другой бок. Но вдруг я ясно услышал голос прапорщика Муратова, который теребил меня за плечо:
– Вставайте, тревога!
Оглушительный треск лопавшихся где-то вблизи шрапнелей окончательно пробудил меня.
– А? Где? Австрийцы? Что такое случилось?.. – спросонья бормотал я, быстро одеваясь.
В следующую минуту я уже оправился от всей этой суматохи. Освежив себе лицо холодной водой, я вышел на двор. Брезжил рассвет. Несмотря на то что был уже конец ноября, ничто в природе еще не указывало на скорое приближение зимы. Небо было довольно ясно, а вся окрестность, особенно вдоль Дунайца, была подернута молочным туманом. В свежем утреннем воздухе после нескольких дней наступившей на фронте тишины, особенно как-то гулко бухали орудия австрийцев; им откуда-то из-за леса отвечала наша батарея очередями по шесть равномерных, выдержанных удара: «Вв-ву, вв-ву, ву, ву, ву…» И с протяжным шумом, мощно и грозно неслись вдоль наши снаряды… Где-то далеко, едва различаемые среди грома орудий, слышались разрывы. Но австрийцы не унимались. Их орудийный огонь становился все интенсивнее. Видно было, что это не простое приветствие «с добрым утром» несколько дней не видавшихся врагов, но нечто более серьезное. С той стороны, где стоял на позиции наш полк, слышалась глухая воркотня ружейной перестрелки. Но вот застучали пулеметы, и закипел настоящий бой. Австрийские шпионы, вероятно, уже успели дать знать своим, что в Пясках стоит наш батальон. Поэтому австрийские батареи не забывали и нас. Шрапнели то и дело с пронизывающим душу шипением носились над халупами Пясок и громко лопались то высоко над землей, то почти над самыми крышами домов, оставляя в воздухе долго не рассеивавшиеся бело-оранжевые облачка дыма. Дистанционные трубки с низкими басовыми нотками, выделяясь своим характерным звуком, летали, как шмели, по разным направлениям и с коротким тупым стуком шлепались о землю или о стены какой-нибудь халупы. А им на разные тона вторил звон выбитых стекол. В тот момент когда я вышел на двор, где-то близко разорвалась шрапнель, и дистанционная трубка с характерным фырканием ударилась о землю и с рикошетом подкатилась к самым моим ногам. Я поднял еще теплую увесистую конусообразную медную головку с высеченными на ней делениями и, повернув ее в руках, бросил в сторону. «Что если бы такой штукой угодило бы в голову? Вдребезги размозжило бы», – подумал я. И не успел я это подумать, как снова бешеный вой и треск разрыва, и пробегавший вблизи какой-то солдатик моей роты упал замертво, обливаясь кровью. Подбежали санитары и фельдшер, но помощь была бесполезна; у несчастного был вырван правый бок, и тут же, в нескольких шагах, валялась на земле окровавленная предательская дистанционная трубка, убившая на месте безвестного героя…
Между тем бой разгорался с новой силой. Ружейная и пулеметная стрельбы, слышавшаяся первоначально главным образом со стороны наших окопов, теперь с необычайной силой разразилась со стороны австрийцев. Кто бывал на фронте, тот знает, что ружейная пальба противника по какому-то звуковому закону всегда кажется громче и резче нашей. Потому и теперь огонь австрийцев своим непрерывным, оглушительным треском прямо резал уши, а равномерный машинный стук пулеметов еще больше действовал на нервы, чем орудийные залпы. С каждой минутой огонь австрийцев делался все сильнее, и, наконец, он достиг такой интенсивности, что трудно было отличить отдельные выстрелы. Казалось, что Дунаец, вдоль которого слышались этот страшный треск и гул орудий, вдруг закипел в бешеном водовороте и, побуждаемый какими-то адскими силами, разъяренный вышел из берегов, ломая и уничтожая все, что ни попадалось по пути, своими рассвирепевшими, могучими водами… Судя по убийственному огню австрийцев, можно было безошибочно сказать, что наши части, стоявшие за Дунайцом, перешли в решительное наступление. Вероятно, сначала австрийцы попытались отбросить наши войска за Дунаец, но получили отпор, и теперь наши молодцы сами перешли в наступление. С замиранием сердца прислушивались мы к то затихавшей, то с новой силой разгоравшейся ружейной и пулеметной трескотне, мысленно стараясь угадать исход горячего боя. Австрийцы все время держали под артиллерийским огнем и наши Пяски. Шрапнели ежеминутно по четыре, по шесть штук сразу с воем проносились, как адский вихрь, над нашей деревушкой и с грохотом разрывались. Из-за Дунайца долетали до нас пули и на излете жалобно пели. Во избежание излишних потерь солдатам нашего батальона было приказано не выходить из сараев до особого распоряжения. Благодаря этому Пяски выглядели так, точно там теперь не было живой души. Наконец, мало-помалу огонь австрийцев начал затихать и около девяти часов утра затих совершенно. Слышались только отдельные одиночные выстрелы, да изредка, словно огрызаясь, заворчит пулемет, то наш, то австрийский. В наших Пясках даже стало тихо. Австрийцы оставили и нас в покое. Как муравьи из муравейника, стали выползать солдаты из сараев и домов, как будто только что мимо пронеслась страшная грозовая туча. На лицах светилась счастливая, радостная улыбка. Побывавшие в боях солдаты трунили над новичками, вспоминая, как те ежились и припадали к земле с испуганными лицами при каждом новом разрыве шрапнелей. Молодые солдаты были довольны, что «попробовали австрийской каши», и сгорали от желания попасть поскорее в настоящий бой, о котором так заманчиво рассказывали старые бойцы. Увы! Никто из них и не подозревал в ту минуту, что мечты их исполнятся скорее, чем можно было думать. По телефону пришло приказание капитана Шмелева немедленно батальону прибыть к дамбе по ту сторону Дунайца. Ни офицеры, ни солдаты не знали, зачем нас потребовали из резерва на передовые позиции. Бой, казалось, совершенно затих, поэтому возможность каких-нибудь новых боевых действий сама собой исключалась. Если офицеры не задумывались над тем, почему так внезапно нас потревожили, тем не менее об этом думали солдаты, которым вообще никогда не говорили, куда и зачем их ведут. Приказано и все тут. В полном порядке батальон выступил из деревни Пяски. Некоторые хозяева, за это короткое пребывание батальона в Пясках подружившиеся с нашими словоохотливыми, добродушными солдатами, даже вышли из своих халупок и с низкими поклонами и улыбками провожали уходивших.
