– Ваше благородие, вы ранены? Бегите сюда, в окоп! – раздался чей-то тревожный голос.
Взглянув, я увидел высунувшееся из окопа бородатое лицо унтер-офицера Коваленко. Рядом с ним выглядывал прапорщик Муратов, который тоже усиленно махал мне рукой. Воспользовавшись моментом, когда австрийский пулемет затих, я со всех ног пустился к окопу. Но едва я пробежал несколько шагов, как австрийский пулемет открыл огонь прямо по мне. Я упал на землю и притаил дыхание, положившись на волю Божию. Спасения не было; бежать дальше было еще хуже, оставалось только одно: лежать, пока какая-нибудь пуля убьет или ранит. А пули шлепались около, как капли крупного дождя, засыпая меня клочками сырой земли и не оставляя вокруг ни одного живого места. Из окопа донеслось отчаянное восклицание:
– Ай, ротного убило!
Встревоженные солдатские лица высовывались из окопа.
– Да что вы, сукины дети, глазеете! Стреляй по крыше дома! – узнал я голос прапорщика Муратова.
Раздалось несколько выстрелов, за ними другие, все дружные, все чаще и вскоре по всей нашей цепи жарко затрещали ружья. Из деревни Ленки-Седлецкой глухо зачастил в помощь наш пулемет. Тотчас австрийский пулемет умолк, и я благополучно отполз в окоп и горячо пожал руку прапорщику Муратову, своей находчивостью, быть может, спасшему мне жизнь.
Наступил вечер, тихий, лунный. Точно ангел мира сошел на обагренную кровью землю. Бой совершенно затих, и только редкие ружейные выстрелы напоминали о близости врага. Я лежал с прапорщиком Муратовым в неглубоком, наспех сделанном окопчике, выстланном соломой. Сверху окопчик, проще сказать – яма, был покрыт несколькими досками, с набросанным на них тонким слоем земли. Несмотря на такую неказистую обстановку нашего жилища, в котором можно было только лежать да сидеть, согнувшись в три погибели, мы чувствовали себя прекрасно. Это во всяком случае было лучше, чем идти в атаку под пулеметом. Здесь, в такой волчьей берлоге, лежи себе барином да покуривай, а пули пусть там наверху разводят свои песни, все равно ни одна не достанет. Прапорщик Муратов тянул папироску Красный огонек то вспыхивал ярко, то тлел чуть заметный в темноте нашей берлоги.
– Закурите, Владимир Степанович, – в полудреме заметил прапорщик Муратов, – все как-нибудь время протянете.
– Пожалуй, дайте, хотя я и не курю… – Прапорщик Муратов вынул из кармана знакомый мне серебряный портсигар, с которым он никогда не расставался, и предложил мне папироску.
– Ваш портсигар, Николай Васильевич, тоже в боях участвует.
– Да, это подарок моей невесты… Эх, черт возьми, как хорошо было бы теперь там, с ней!.. Уютная, теплая комната… На столе кипит самоварчик… – вслух мечтательно произнес прапорщик Муратов и снова погрузился в свои думы, покуривая папироску.
– М-да, заманчиво… У меня тоже, хотя нет ни жены, ни невесты, но есть семья, горячо любимая, родная семья… – Мои мысли перенеслись в родной уголок. Перед глазами мелькнули дорогие лица матери, сестренок… Что они теперь делают? Думают ли обо мне в эту минуту? – Ну что ж, не век же нам валяться по сырым ямам, – снова нарушил я молчание. – Когда-нибудь вернемся домой, самое большое, если еще год протянется война.
Прапорщик Муратов тяжело вздохнул.
– Вернемся, да не все… – тихо проговорил он. – У меня какое-то странное предчувствие, что меня убьют… Непременно убьют, вот увидите. Впрочем, черт с ним, чему быть, того не миновать!
– Полно, Николай Васильевич, с чего это вам такие мысли полезли в голову? Бросьте об этом даже и думать…
– Ваше благородие, вас требуют батальонный командир! – раздался голос Клопова.
– Хорошо, сейчас.
Согнувшись, я начал вылезать из окопа. Но едва только я приподнялся, как около самого моего плеча ударилась о землю шальная пуля, запорошив меня крупинками земли, и затем с жалобным свистом понеслась ввысь.
– Тьфу ты, черт! – невольно вырвалось у меня, и я инстинктивно присел. – Вот поди же, чуть не ухлопала! Это было бы прямо нестерпимо обидно: уцелеть после такого жестокого боя и пропасть от случайной пули.
С этими словами я выпрыгнул из окопа и пошел по направлению к Ленке-Седлецкой, разбитые и полусгоревшие домишки которой отчетливо выделялись невдалеке при свете полной луны. Вечер был свежий и тихий. Звонко хлопали редкие ружейные выстрелы австрийцев. Пули, как раскаленные, смертельные иглы, пронизывали воздух то там, то здесь. Их резкое, короткое цоканье или протяжное завывание действовали неприятно на нервы, расшатанные только что пережитым горячим боем. Каждая близко пролетавшая пуля заставляла сильнее натягиваться эти ослабевшие нервы, и это бренное человеческое тело, которое в течение несколько страшных часов находилось между жизнью и смертью, и оно теперь не было равнодушно к этим стальным назойливым мухам. Какая-то легкая, чуть заметная дрожь пробегала по спине при каждой свистнувшей над головой пуле, и нужно было известное напряжение воли, чтобы не отдаться во власть инстинкту самосохранения, вложенному Создателем в каждое живое существо, и спокойно идти туда, куда повелевал мой долг. Место вокруг было ровное. Чуть-чуть над поверхностью выделялся пригорок, тянувшийся непрерывной тонкой ниткой и пропадавший в серебристой дали. Это австрийские окопы, занятые теперь нашей цепью. Местами чернели воронки от снарядов. Подойдя к сараю, около которого еще лежали убитые нашей же шрапнелью известные читателю герои и два австрийца, я, невольно сняв шапку, перекрестился. Картина только что пережитого боя воскресла передо мною во всех своих полных ужаса подробностях. Пройдя еще немного и поравнявшись с первыми домиками деревушки, я в оцепенении остановился и сокрушенно покачал головой. Передо мной открылась жуткая картина. Видно было, что в этом месте бой достиг наибольшего напряжения и упорства. Обезображенные трупы, от которых веяло холодным ужасом смерти, застывшие в самых разнообразных позах, устилали, как снопы, землю. Некоторые лежали ничком, распластав руки, утопая в лужах еще не успевшей высохнуть крови. Другие вытянулись во весь свой рост, уставившись кверху своими стеклянными, неподвижными глазами. Бледный свет луны делал их лица еще бледнее и налагал на всю эту печальную картину отпечаток какой-то фантастичности. Как-то не верилось, что это самая настоящая действительность, скорее, это было похоже на какой-нибудь кошмарный сон…
Между полуразвалившимися домишками я едва нашел окоп командира батальона. Это был покрытый балками, с толстым слоем земли довольно просторный блиндаж, вероятно, служивший раньше убежищем тоже какому-нибудь австрийскому капитану. В соседнем маленьком окопчике помещались вестовые и телефонисты капитана Шмелева. Немного согнувшись, я открыл дверь блиндажа и вошел в середину.
– А вот и командир четвертой роты! Ну, теперь, кажется, все птенцы гнезда Петрова! – радушно проговорил капитан Шмелев, здороваясь со мной. – А в полку про вас, батенька, говорили, что вы убиты, значит, не убьют, будете жить…
– Да, зацепила пуля, видите… – ответил я, показывая на свою разорванную рубашку, – но пока еще жив. – Я с чувством подал руку присутствовавшим здесь остальным офицерам: штабс-капитану Ласточкину, прапорщику Ковальскому, начальнику пулеметной команды поручику Тарасову и юному прапорщику Древесникову, который, как мне было известно, числился в 3-й роте. – А где же поручик Морозов? – вопросительно взглянул я на миловидное лицо прапорщика Древесникова.
