– Вы не ранены? – с беспокойством приподнялся прапорщик Муратов, пытливо оглядывая меня.
– Нет, Бог миловал.
Артиллерийский обстрел продолжался около часа. К счастью, потерь у нас не было. По окончании артиллерийского обстрела австрийцы начали постреливать из ружей и пулеметов, буквально не давая нам, как говорится, дохнуть. Свой пулемет они поместили на каком-то доме в Радлове, из которого благодаря ровной, как стол, местности можно было видеть все, что делается в наших окопах. Едва они замечали там какое-нибудь шевеление, как тотчас открывали по тому месту огонь из пулемета. Это становилось прямо нестерпимым. Я прямо затрудняюсь сказать, что лучше, бой или это тоскливое, неподвижное сидение в окопах. Я думаю, легко можно представить себе это удовольствие, когда вы, молодой, здоровый человек в продолжение целого дня не сможете даже встать на ноги без риска получить пулю в лоб.
Бесконечно длинным и томительно однообразным показался мне этот день. И только с наступлением вечера все вздохнули облегченно.
С этого времени наступило затишье в боевых действиях. Потянулись скучные, совершенно похожие друг на друга, тоскливые дни. Серая, ненастная погода еще больше увеличивала эту тоску. С утра обыкновенно с немецкой аккуратностью ровно в 9 часов австрийцы угощали нас «завтраком», то есть начинали артиллерийский обстрел, который с перерывами продолжался до обеда. В это время мы плотнее жались к стенкам своих окопов, ища спасение от бешено рвавшихся над нами шрапнелей. Австрийцы, видимо, в противоположность нашей артиллерии, не жалели снарядов и могли стрелять впустую в течение нескольких часов. Однако эти обстрелы не всегда сходили для нас благополучно. За несколько дней стояния под Ленкой-Седлецкой у нас уже были пять убитых и восемь раненых. Но и этого австрийцам было мало. В местечке Радлов выделялось от других одно здание, которое имело что-то вроде башенки, увенчанной небольшим куполом. Вот под этим-то куполом австрийцы установили пулемет и однажды утром открыли оттуда огонь из пулемета вдоль наших окопов, так как описанное здание занимало фланговое положение по отношению к нашим окопам, расположенным по обе стороны Ленки-Седлецкой. Огонь оказался очень действенным вследствие того, что окопы могли защищать от пуль только спереди, а от флангового огня никакой защиты они не имели. Поэтому после первой же ленты
[18], выпущенной австрийским пулеметом, в наших окопах послышались крики и смятение. Сразу же оказалось пять раненых. Такая же картина повторилась, вероятно, и в других частях нашего батальона, занимавшего передовые окопы. Создалось очень серьезное положение, так как благодаря такому фланговому обстрелу батальон мог понести большие, ничем не оправдываемые потери, и, таким образом, получилась угроза для самой Ленки-Седлецкой, которую волей-неволей пришлось бы очистить. Эту опасность тотчас оценил капитан Шмелев, уже успевший получить тревожные донесения от некоторых командиров рот о губительности огня австрийского пулемета, бившего во фланг. Капитан Шмелев тотчас сообщил по телефону в штаб полка обо всем случившемся и просил, чтобы артиллерия во что бы то ни стало сбила башенку, где был установлен австрийский пулемет, так как дальнейшее пребывание его батальона под Ленкой-Седлецкой делалось невозможным благодаря присутствию этого пулемета.
Быстро долетело донесение капитана Шмелева в штаб дивизии, а оттуда в штаб корпуса, и не более чем через двадцать минут две наши легкие батареи и одна тяжелая начали обстрел здания, на башенке которого угнездился австрийский пулемет, наделавший столько шума и хлопот. После первых орудийных выстрелов роковой пулемет замолчал, однако этого было недостаточно. В задачу нашей артиллерии теперь входило или совсем разрушить здание, или по крайней мере сбить башенку. Началась любопытная стрельбы в цель, тем более интересная, что в ней принимала участие артиллерия и особенно тяжелая, стоявшая верстах в шести от передовой линии.
В этом случае было поставлено на карту искусство нашей артиллерии, и потому мы с замиранием сердца следили за результатами стрельбы. Очередь следовала за очередью. Снаряды с пронизывающим воем проносились над нами, воздух сотрясался от грома выстрелов. Били гранатами, чтобы скорее разрушить здание. Тяжело ахали время от времени наши «чемоданы»; высокие столбы темно-бурого дыма, смешавшись с землей, с красноватой пылью от разбитых кирпичей, на мгновение совершенно скрывали от глаз роковое здание. Казалось, вот-вот оно будет сметено с лица земли. Но дым рассеивался, и здание продолжало оставаться на месте. Вдруг крик радости невольно вырвался из наших грудей. Метко пущенный тяжелый снаряд попал в самое основание башенки с куполом. Сквозь дым разрыва можно было видеть, как сначала пошатнулась, а потом с шумом повалилась наземь роковая башенка. Австрийцы как бы в отместку открыли по нашим окопам артиллерийский огонь, не причинивший, впрочем, нам никакого вреда.
Дни тянулись убийственно медленно. Пасмурная, дождливая погода вызывала еще большую хандру. Маленький окопчик наш, в котором мы с прапорщиком Муратовым ютились, до смерти нам надоел. К тому же сырость все больше и больше давала нам себя чувствовать. Ведь что такое был, в сущности, наш окопчик? Самая обыкновенная узкая и неглубокая ямка, чуть прикрытая сверху досками с тонким слоем земли. Стены ее стали влажными от сырости, и сквозь щели между досками просачивались капельки воды. Неприятная дрожь, что-то вроде озноба, пробегала временами по телу. Мы с прапорщиком Муратовым плотнее укутывались в свои шинели и крепче прижимались друг к другу, стараясь согреться, однако это мало помогало; сырость пронизывала до костей. Единственное, что могло бы нас согреть, это движение, но, как я уже говорил выше, этого удовольствия мы были лишены, так как нам приходилось весь день лежать в своей норе, чтобы не подставлять себя под австрийский пулемет. Мудрено ли после этого, что обитатели жилищ, подобных нашему окопу, после месячного лежания там получали злостный суставный ревматизм? Да и мало найдется из активных участников великой войны таких, у кого бы его не было.
Окружающая обстановка тоже сильно начинала действовать на нервы своим однообразным, гнетущим видом. Жалкие развалины Ленки-Седлецкой с кое-где уцелевшими отдельными постройками, печально стояли поодаль, примыкая к левому флангу моей роты. Левее Ленки сквозь туманную завесу пасмурного дня выступало густо застроенное и засаженное оголенными теперь деревьями местечко Радлов. А еще левее где-то далеко-далеко, теряясь в туманном пространстве, высились предгорья Карпат. Прямо против нас, упираясь в Радлов, пролегала дамба, на которой австрийцы и укрепились. День и ночь раздавались с обеих сторон отдельные ружейные выстрелы, постоянно напоминавшие вам, что вы находитесь на передовой линии. Иногда шальная пуля, как непрошеная гостья, звякнет низко над самым нашим окопом, и тогда невольно подумаешь: «Вот, поди ж ты, шельма, если бы стоял, как раз угодила бы в живот или в грудь…»
Но ни выстрелы, ни пули, ни гнетущая обстановка, ничто так не действовало на воображение, как запах разлагающихся трупов. Все тела убитых, валявшиеся в самой Ленке-Седлецкой и вблизи ее, были убраны и там же закопаны. Маленькие свеженасыпанные могилки с кое-как сколоченными крестиками свидетельствовали об этом. Но трупы австрийцев, находившиеся в так называемой нейтральной зоне, то есть между нашими и неприятельскими окопами, не представлялось никакой возможности убрать, и потому воздух был отравлен отвратительным зловонием, от которого никуда нельзя было скрыться. Присутствие этого тошнотворного смрада делало наше пребывание в окопе еще более тягостным и невыносимым, так как помимо отвращения этот трупный запах заставлял содрогаться нашу живую человеческую природу, постоянно напоминая нам о витающем вокруг нас кровавом призраке смерти, готовой и каждого из нас ежеминутно превратить в обезображенные трупы, которые также будут распространять вокруг себя отвратительное зловоние… В довершение всех этих прелестей окопной жизни вследствие того, что в продолжение нескольких недель нельзя было не только переменить белье, но даже снять верхнюю одежду, благодаря этому страшно начало чесаться тело и завелись вши, о которых до этого времени я не имел как следует и представления. С непривычки, ничуть не стесняясь присутствия прапорщика Муратова, я начал неистово чесаться, раздирая себе кожу до крови. Но мерзкие насекомые размножались на мне с неимоверной быстротой, и вскоре с отчаянием я понял всю бесполезность борьбы с этим бесчисленным, назойливым войском, безнаказанно ползавшим по моему телу При наших исключительных условиях боевой жизни только крепкий, непробудный сон мог на время, да и то косвенным образом, избавить нас от неприятного действия вшей. Эта новая неприятность, являющаяся всегда следствием продолжительного сидения в окопах, еще более подтачивала и без того уже ослабевший в борьбе с лишениями и опасностями организм. Тот, кому приходилось бывать в положении заеденного вшами человека, тот знает, как оно ужасно и как болезненно отражается на всей нервной системе человека и даже на психике.
