На мгновение мысли наши перенеслись из этой чуждой нам обстановки в родной уголок, где теперь, в этот святой вечер, тоже, вероятно, собрались за столом близкие и дорогие нашему сердцу люди. С тихой грустью они вспоминают о нас, смутно представляя себе, в каких условиях приходится нам встречать праздник, и я знаю, наверняка знаю, что в эту минуту по морщинистому лицу моей доброй старушки-матери скользнула непрошеная слеза…
На следующий день в 12 часов был отслужен молебен, а после молебна офицерам был предложен общий обед в офицерском собрании, солдатам же выдали улучшенные порции и каждому по восьмушке махорки.
Быстро пролетела неделя отдыха, и настал день выступления на позицию. Около четырех часов дня полк собрался на окраине Повензова и затем походной колонной двинулся вперед по направлению к позициям с таким расчетом, чтобы с наступлением сумерек сменить 19-й Костромской полк. Судя по веселым выражениям солдатских лиц, по их доброму виду, можно было сказать, что даже такой короткий отдых, какой был нам дан, оказал на всех благотворное действие. Дорога была уже знакома. Пройдя версты три по грязной грунтовой дороге, мы достигли шоссе. Потом миновали имение Юрково, и когда первые сумерки начали окутывать землю, мы уже были на переправе через Дунаец. По мере того как мы приближались к позиции, настроение у всех начало заметно изменяться. Затихли разговоры, точно каждый ушел сам в себя.
Окрики взводных командиров стали раздражительнее и строже. Люди инстинктивно теснее жались друг к другу и были как будто совсем другие, не похожие на тех жизнерадостных, веселых людей, какими они были еще с полчаса тому назад. Точно что-то тяжелое, гнетущее вдруг повисло над их головами. Я сам на себе чувствовал, что едва мы перешли через мост и очутились на левом берегу Дунайца, как нервы мои натянулись и душу мою охватило хорошо знакомое уже мне, несколько приподнятое и напряженное состояние, вызываемое опасностями боевой обстановки. Человек, наблюдавший за ходом военных событий, находясь в ближайшем тылу, не может себе представить подобного душевного состояния. Впоследствии я заметил, что оно всегда является у вас тогда, когда вы попадаете в сферу ружейного огня.
Мы уже находились в этой сфере, так как пули изредка взвизгивали над нами, заставляя сильнее биться наши сердца.
Звучно и, казалось, совсем близко щелкали австрийские ружейные выстрелы. Потянуло дымком и, как мне показалось, отвратительным трупным запахом.
Не доходя до дамбы, наш батальон свернул не вправо, а влево. Высланные заблаговременно разведчики поджидали уже нас на этом месте, и в сопровождении них роты начали расходиться по своим участкам.
Перейдя дамбу, я со своей ротой пошел по открытому, ровному месту, держа направление прямо к окопам. Вследствие темноты австрийцы не могли обнаружить нашего движения, иначе они не пропустили бы удобного случая и наверняка открыли бы сильный огонь. Однако шальные пули цокали и взвизгивали около нас, так и норовя кого-нибудь зацепить. Вдруг раздался чей-то громкий крик:
– О-ё-ёй, братцы!
Сердце мое сжалось. Вскоре после того ко мне подбежал подпрапорщик Бовчук и доложил:
– Ваше благородие, в четвертом взводе раненый!
«Первая жертва… Не успели еще стать на позицию», – хмурясь подумал я.
– Фельдшер делает перевязку?
– Так точно.
– Потом с санитарами отправьте на перевязочный пункт.
Вероятно, пока мы дошли бы до окопов, не обошлось бы еще без новых жертв, но, к счастью, здесь уже был ход сообщения, представлявший собой не что иное, как канаву в рост человеческий, по которой мы гуськом в относительной безопасности могли добраться до передовой линии. Около самого хода сообщения, немного не доходя окопов, была землянка ротного командира. Осветив электрическим фонариком узкую со стеклянным окошечком дверь, я открыл ее и вошел в середину, а прапорщик Муратов повел роту дальше. Землянка, сверх всяких ожиданий, оказалась гораздо комфортабельнее, чем моя нора под Ленкой-Седлецкой. По двум ступенькам я спустился на пол, устланный соломой. Землянка была настолько высока, что можно было стоять, не согнувшись. В одном углу, справа, стояла импровизированная кровать из досок, а в другом, слева, была устроена из кирпича и замазана глиной печь. Между кроватью и печью стоял настоящий небольшой стол, взятый, вероятно, откуда-нибудь из деревни. На воткнутой в стенку дощечке горела свеча.
При моем входе навстречу мне с кровати с любезной улыбкой поднялся молодой поручик, ротный командир сменяемой мною роты.
Мы представились друг другу.
– У вас здесь так уютно… Прямо и не подумаешь, что находишься на передовой линии.
– Ну, какой там уют! – самодовольно усмехнулся молодой офицер. – Надо как-нибудь устраиваться на зимнюю спячку… По всем видимостям, придется здесь зазимовать под Ленкой.
– Да, скорее всего. Как слышно, центр военных действий переносится на Карпаты.
– Да? Вот как! Ну, знаете ли, трудная история – форсировать этакие Карпаты… Впрочем, мы не стратеги, наше дело маленькое: куда пошлют, туда и иди.
– Ну, а как участок? Спокойный? – спросил я, заметив, что симпатичный молодой офицер собирается уходить.
– Да ничего, постреливают, окаянные, другой раз и мортиркой
[21] запустят. А в общем ничего, довольно сносный участок, скучища только… Ну за сим честь имею кланяться.
Поручик пожал мне руку и вышел, насвистывая какую-то веселую песенку. Через некоторое время пришел и прапорщик Муратов. Он так же, как и я, был приятно поражен устройством землянки.
– Ай да костромичи! Теперь и в Повензов не надо будет ходить на отдых. А только, постойте, где же мне спать-то? Разве под кроватью, что ли?
Я засмеялся.
– Зачем же непременно под кроватью? Поместимся и на кровати, она достаточно широка.
– Идет! Мне еще лучше.
Через некоторое время явился подпрапорщик Бовчук и доложил мне, что рота благополучно заступила на позицию и впереди выставлены секреты.
– Хорошо. В случае какой-нибудь тревоги сейчас же дайте знать.
– Слушаю, ваше благородие.
Подпрапорщик Бовчук вышел. Я прикрепил над кроватью небольшую деревянную иконку Божьей Матери, которая на войне всюду сопутствовала мне и с которой впоследствии я тоже никогда не расставался, несмотря ни на какие трудные обстоятельства и условия моей жизни. Иконка придала еще больший уют неприхотливой обстановке нашей землянки, а на душу мою действовала успокоительным образом.
Потушив свечу, мы с прапорщиком Муратовым улеглись спать.
Я долго не мог заснуть, чутко прислушиваясь к каждому шуму, к каждому шороху. Близость противника, всегда готового выкинуть какую-нибудь штучку в виде неожиданной ночной атаки, не могла сказываться на спокойствии моего духа, особенно принимая во внимание то, что местность, в которой мы в данный момент находились, была мне еще пока совершенно неизвестна. Но кроме редких ружейных выстрелов да легкого похрапывания прапорщика Муратова, я ничего более не слышал. Маленькое окошечко в дверях временами освещалось зеленоватым отблеском австрийских ракет, и тогда землянка тоже озарялась на несколько секунд бледным светом.
