С каждым днем мы все больше и больше приспосабливались к окопной жизни. Теперь она благодаря сносным условиям и привычке не производила такого гнетущего впечатления. На дворе пахнуло холодным дыханием зимы. Закружился первый снежок, устилая землю мягкими белыми пушинками. Но нам было нипочем. Клопов откуда-то всегда натаскает дров и затопит нашу печурку. Станет тепло и хорошо, будто и не в окопах. Сначала австрийцы повадились стрелять из орудий по дыму, который курился над нашими землянками, но потом им надоело это занятие, так как и самим приходилось топить печки.
День проходил за днем однообразно и скучно. Утром напьешься чаю, пойдешь побродить по окопам. Осмотришь кругом в бинокль всю местность, не изменилось ли что-нибудь за ночь. Но все оставалось на месте: и Радлов со своей одиноко торчащей трубой, и жалкие развалины Ленки-Седлецкой, и неясно очерченная кривая линия австрийских окопов с там и сям курившимися дымками. После этого я шел в свою землянку и писал командиру батальона стереотипное донесение: «Ночь прошла спокойно». Иногда заходил прапорщик Ковальский, и мы втроем подолгу играли в преферанс. Каждый день около 12 часов дня австрийцы начинали обстрел нашего участка мортирами. Тогда немедленно тушились в окопах все печурки, так как благодаря дыму австрийцы могли легче корректировать стрельбу. В эти моменты, когда с адским стоном и грохотом, вздымая фонтаны земли, рвались снаряды, все обитатели окопов замирали, забивались в свои слабые укрытия – землянки, которые не могли предохранить от страшной, разрушительной силы мортирных бомб.
Но как-то все счастливо сходило. Снаряды разрушали окопы, засыпали землей ходы сообщения, но ни один из них не попал в землянку, и потому потерь не было.
Случались редкие дни, когда открывала огонь наша мортирная батарея. Тогда мы, как тараканы, вылезали из своих щелей и, немного высунув из окопов голову, с любопытством зевак наблюдали за падением снарядов. Где-то далеко за Дунайцем глухо и как-то тупо отзовутся две мортирки. Высоко над головой, словно не торопясь, пролетают с мягким шорохом и нежным посвистыванием пудовые снаряды. И не верится как-то, судя по этому нежному шепоту где-то высоко в небесах, сколько разрушительной силы таят в себе эти незримые, чудовищные стальные шершни. Но вот траектория снижается, шум от снарядов усиливается, еще момент, и над австрийскими окопами сначала взвеваются два черных столба, и уже в следующее мгновение доносится гром разрывов… Иногда проявляла свою деятельность также и наша легкая артиллерия, стяжавшая себе славу своей меткой стрельбой даже на вражеской стороне. На фоне однообразной окопной жизни такие артиллерийские обстрелы австрийских позиций были для нас настоящим развлечением.
Так шли дни. К концу недели известное напряжение нервов и непрерывное ощущение какой-то настороженности и беспокойства начинали сказываться все сильнее. Тянуло к отдыху в ставшем милым сердцу Повензове. Наконец, наступил день смены. Вечером, соблюдая возможную тишину, нас опять сменит Костромской полк. Сборный пункт батальону был назначен у креста на шоссе, недалеко от дамбы. Я собрал свою роту в небольшой лощине позади окопов и повел ее к сборному пункту. Было очень темно, так что в двух шагах нельзя было видеть человека. Временами далеко вокруг озаряли местность своим фосфорическим светом австрийские ракеты, но когда они тухли, становилось так темно, что не было видно ни зги. Изредка посвистывали пули. Снег, выпавший накануне, растаял, и грязь большими комьями липла к ногам. Люди, бранясь, натыкались друг на друга, а иногда раздавался сдержанный заразительный смех, когда кто-нибудь растягивался на земле, попав нечаянно в воронку от снаряда или зацепившись за что-нибудь. От сборного пункта батальон двинулся по шоссе, перешел дамбу и старой дорогой через Юрково направился на Повензов.
Опять нас ждали чистые постели, теплое помещение, горячий чай и спокойная, беспечная жизнь вдали от фронта, окруженная неусыпными заботами и попечением наших денщиков. Днем по большей части офицеры, омолодившиеся ловкими руками нашего полкового смазливого и шустрого парикмахера Галпингера, представлявшего собой сильно обрусевшего еврея с коротенькой рыжей бородкой, офицеры, говорю я, собирались в помещении школы, носившей теперь название офицерского клуба. Здесь читатель мог встретить также и своих старых знакомцев. Громким сиплым басом отпускал шуточки капитан Шмелев, и слушатели покатывались со смеху. Рассыпался в красноречии и в хвастливых рассказах капитан Ласточкин, в которых он, конечно, играл главную роль. Пискливым тенорком звенел где-то поручик Юшневич с красным лицом, лихо закрученными кверху черными усами и посоловевшими глазами, неизменно ругавший нашу «махру»
[26] и критиковавший боевые действия наших войск, хоть сам и не участвовал в боях, так как постоянно находился при штабе полка. Изредка появлялся в нашем обществе помощник адъютанта милый и симпатичный прапорщик Колчанинов, в высшей степени интеллигентный и порядочный человек с открытым приятным лицом, на котором характерную особенность составляли светлые длинные мягкие усы. Прапорщик Колчанинов прекрасно пел тенором. Иногда в минуты досуга он доставлял нам это удовольствие. Вечером офицеры обыкновенно собирались друг у друга и проводили время за картами. Резались, конечно, по большей части в «железку»!
Солдаты тоже по-своему коротали время. Отдыхали сколько душе было угодно, но тихонько поигрывали в карты, на что офицеры смотрели сквозь пальцы. Завелись, конечно, знакомства с местными паненочками. В некоторых домах слышались резвые звуки гармоники, и русские солдаты, забыв свои горести и печали, подхватывали какую-нибудь бойкую австриячку, плясали с неподдельным размашистым весельем, точно они находились в своей родной деревне.
Так незаметно, точно сон, промелькнули дни отдыха, и снова нужно было выступать на позицию. Едва первые сумерки начали спускаться на землю, как наш полк походной колонной в угрюмом молчании уже двигался по грязному шоссе. Холодный ветер, напитанный мокрым снегом, дул прямо в лицо, жалобно завывая в телефонных проводах и в оголенных ветвях придорожных тополей. Быстро надвигалась темнота; и чем становилось темнее, тем ярче вспыхивали на горизонте вдоль фронта звезды австрийских ракет. Плавно, одна за другой то там, то здесь взлетали они кверху, точно сказочные ночные птицы, затем, ярко горя, медленно опускались книзу и, наконец, судорожно мигнув несколько раз, гасли, словно умирали… И мгновенно все вокруг погружалось в непроницаемый мрак. Подошли к Юркову. В сумерках выдвигались силуэты громадных деревьев, под сенью которых группировались именские постройки. Обитатели имения с приближением русских покинули свое насиженное гнездо, и теперь там стояла какая-то воинская часть.
Окна, выходившие в сторону фронта, были или наглухо заколочены, или чем-нибудь завешены. И только в единственном окне сквозь щель пробивалась непослушная узкая полоска света. Этот слабый луч, игриво прорезавший темень ненастной ночи, ласкал взор и так и манил к себе, словно обещая дать уют и тепло. «Как хорошо, наверное, теперь там, за этим окном, – невольно подумалось мне, – счастливчики эти люди, не надо им никуда идти, ни на какие позиции, нет у них никаких смен… Нет этой вечно висящей над головой опасности, которая так изматывает нервы». Я отогнал поскорее прочь непрошеные мысли, а разгулявшаяся непогода, точно угадывая затаенные чувства этих медленно двигавшихся, согнувшихся сотен человеческих фигур, еще больше бушевала. Мокрый снег резал лицо, залеплял глаза, забивался в уши и, оттаяв, тонкими, холодными струйками умудрялся просачиваться за воротник теплой рубашки. От этого влажного холодного прикосновения по телу пробегала дрожь. В такую непогоду даже сырой и мрачный окопчик с дымной печуркой заманчиво рисовался в воображении. Как бы там ни было, хоть плохой, но все же это был приют. Там и чайку вскипятишь, и около огонька погреешься. Ах, скорее бы, думалось, этот мост! Там уже почти и «дома», то есть в окопах. Вот уже слева от шоссе из тьмы выдвинулись несколько домиков небольшой деревушки, где наш батальон получил пополнение перед боем у Ленки. Здесь обыкновенно помещался штаб полка, когда наш полк стоял на позиции. Чуть-чуть дальше вдоль шоссе, спрятанная между деревьями, стояла наша батарея. Холодные стальные жерла орудий молча были обращены в сторону врага, точно кратеры потухших вулканов, готовые ежеминутно исторгнуть из своих недр громы и потоки лавы…
