– А я вот, Николай Васильевич, сейчас только подумал про Карпаты, – произнес я, наливая в кружки кипяток. – Хорошо еще, что мы сюда попали; попиваем себе чаек, сидим в теплой землянке, боев нет… Хоть это эгоистично и далеко не патриотично самоуслаждать себя такими мыслями, но что поделаешь? В человеке так много тупого животного… Вот всего каких-нибудь несколько месяцев назад готов был, кажется, не задумываясь лезть не только на Карпаты, а хоть на самые Гималаи, а теперь баста, без ужаса не могу об этом даже и подумать…
– Да, это правда. То же самое я могу сказать и про себя, да что там говорить! Не только про себя, но и про каждого, кто побывал более или менее продолжительное время в окопах, кто подставлял свой лоб под пули. Впрочем, что же тут удивительного? Машина и та изнашивается, а человек? С его психикой, с его инстинктивной могучей привязанностью к жизни, как всякого живого существа… Когда только вспыхнула война, помните, какой энтузиазм, какой подъем духа наблюдался во всех слоях населения! Кажется, и стар и мал готов был с места ринуться в бой. А почему? Да просто, по-моему, потому, что большинство имело понятие о войне только понаслышке, а лучше сказать, не имело никакого понятия. Правда, совсем еще недавно на нашей памяти грозной тучей пронеслась над Россией несчастная Русско-японская война. Но это было где-то далеко, за тридевять земель. Ее канонада не тревожила нашего слуха, а десятки и даже сотни тысяч раненых и убитых не стояли укором перед нашими глазами. Об этой войне, так же как и обо всех остальных, мы составили себе понятие из рассказов и описаний, а дополнили их иллюстрации. Но, согласитесь, Владимир Степанович, что все это значит по сравнению с реальной действительностью войны, особенно современной? Ни перо писателя, ни кисть художника не в состоянии воспроизвести даже сколько-нибудь близкое к тому, что происходит вокруг человека во время боя, особенно в нем самом, за этой чертой видимого и осязаемого. Мы имеем в этом отношении прекрасные образцы величайшего художника Льва Николаевича Толстого, как, например, «Севастопольские рассказы» и особенно «Война и мир»! Но все же как это далеко от действительности! Я совершенно уверен в том, что каждый, кто теперь во время этой войны испытал на себе хоть небольшую перестрелку с австрияками или немцами, испытал гораздо больше, чем прочитав «Войну и мир» Толстого. Все это я нарочно привел в пример для того, чтобы сказать, что теперь-то как раз и случилось так, что десяткам миллионам человечества пришлось испытать на самих себе прелести войны, ну, а это всюду, не только у нас, сбавит воинственный пыл, и война, окруженная ореолом чего-то поэтического, возвышенно-патриотического, предстанет пред человечеством в обнаженном, кроваво-безобразном образе… И, в конце концов, превратится в принудительное исполнение тягостного долга, от которого каждый будет стремиться отделаться всякими правдами и неправдами.
Прапорщик Муратов лихорадочно зажег папиросу и затянулся. Яркий румянец вспыхнул на его щеках. Несколько приподняв вверх свою голову с мужественными красивыми чертами, прапорщик Муратов задумчиво смотрел куда-то в пространство, пуская тонкими струйками дым.
Еще долго и задушевно болтали мы с ним на эту тему. Я очень любил такого рода беседы, которые хоть немного оживляли и скрашивали нашу тоскливо-однообразную окопную жизнь. Нужно отдать справедливость прапорщику Муратову, он был не только прекрасный, верный долгу офицер, но и умный, начитанный человек.
Так шли дни. После короткого отдыха в Повензове наш батальон попал, наконец, не на позицию, а в давно жданный полковой резерв. Сумерки уже спустились на землю, когда наша колонна втягивалась в небольшую деревушку вблизи Дунайца Ясна-Гора. Земля, ветки деревьев, крыши халуп, все было покрыто теперь толстым слоем пушистого, недавно выпавшего снега. Наступила мягкая непродолжительная галицийская зима. Бесшумно и грациозно время от времени взвивались австрийские ракеты, и при свете их далеко вокруг были видны покрытые снегом пространства, точно широко раскиданный ослепительно-белый саван. Впереди, там, где вспыхивали яркие звезды ракет, звонко раздавались то по одному, то по два сразу ружейные выстрелы. Казалось, что это совсем где-то близко. Но это только казалось, потому что не было ни малейшего ветерка. На самом деле до позиции было около двух верст. Хотя Ясна-Гора не могла считаться безопасным местом, так как она находилась в сфере если не ружейного, то артиллерийского огня, но все же мы все, и офицеры, и солдаты, были очень рады, что попали сюда. Австрийцы, по-видимому, щадя жителей этой деревни, не подвергали ее артиллерийскому обстрелу, и поэтому все халупы в ней были целы. Это давало нам всем возможность устроиться на квартирах так же точно, как в Повензове. Нам с прапорщиком Муратовым попалась чистая, оклеенная обоями комната. Окна, обращенные в сторону позиции, были тщательно завешены палантинами. На столе, покрытом кружевной скатертью, горела свеча. Вообще, комната носила уютный характер.
– Ну, чем не жилье! – весело воскликнул прапорщик Муратов, бросая на стол серую папаху. – Эдак я и пять лет согласен воевать, черт возьми!
У меня тоже было хорошее настроение. Да и как ему не быть? Целую неделю тут, в Ясна-Горе просидим, потом еще недельку в Повензове, прямо лафа
[32].
Вскоре пришел прапорщик Ковальский проведать «соседей». Попили чайку. Составили пульку и просидели до полночи. Со двора доносились редкие ружейные выстрелы. Стекла в окнах вздрагивали от доносившейся откуда-то издалека глухой артиллерийской канонады. Но нам, казалось, не было дела до этих грозных звуков, к которым слух уже давно привык. И если бы не они, то совсем можно было бы и забыть про то, что находишься на театре военных действий в каких-нибудь двух верстах от передовой линии.
Утром я вышел для того, чтобы отчасти прогуляться на свежем воздухе, а отчасти по военной привычке ознакомиться с местностью, в которой мы находились.
Небо было затянуто серой густой дымкой. На всем лежал толстый покров мягкого снега, таявшего под ногой. Похоже было на оттепель. Я забрался на довольно высокую дамбу, отделявшую Ясну-Гору от Дунайца, и стал смотреть в бинокль. Впереди на горизонте темнели постройки Радлова, высилась единственная фабричная труба. Всякий раз, глядя на эту трубу, я про себя думал, почему наша артиллерия не собьет ее? Мне так и казалось всегда, что на вершину ее забрался австрияк и преспокойно выслеживает нас и корректирует стрельбу. Однажды я даже как-то обмолвился об этом прапорщику Муратову. Он засмеялся и сказал:
– Пункт-то хороший для наблюдения, да как туда залезть? Мудрено что-то…
– «Немец хитрый», – привел я выражение, которое часто слышал от солдат.
– Да, это правда, не только в русском простонародье, но и в интеллигентных кругах существует преувеличенное понятие о германской технике. Помните, Владимир Степанович, мы как-то с вами говорили на эту тему.
Мне пришел на память этот разговор. «Ну, пусть там никто и не сидит, на этой самой трубе, а лучше, если бы сбили ее, по крайней мере не мозолила бы глаза», – подумал я, спускаясь с дамбы и направляясь к деревне. В деревне копошились, как муравьи, солдаты, каждый около своего дела. Халуп для размещения целого батальона было недостаточно, и поэтому наблюдалась необыкновенная скученность людей: не было, казалось, пустого местечка.
