Ночь была длинная, и я не спешил действовать, с одной стороны, чтобы как-нибудь преждевременно не выдать себя, а с другой – хорошо знал, что перед рассветом человека одолевает сонливость, вследствие чего уменьшается бдительность.
Когда нам таким способом удалось благополучно доползти и попасть между двумя австрийскими постами, половина дела была сделана. До бугорка оставалось не более как шагов 200. Теперь он был у нас по правую руку, а австрийские проволочные заграждения и окопы были настолько близко, что можно было даже расслышать доносившиеся изредка голоса австрийцев, не подозревавших нашего присутствия.
Здесь я приказал всем укрыться в воронках от снарядов, которые, на наше счастье, по-видимому, недавно были сделаны нашей артиллерией, и решил отсюда при свете ракет хорошенько высмотреть местонахождение австрийского поста на бугорке и его силу. Наступил самый решительный и в то же время самый опасный момент. Мы уже так далеко забрались, что об отступлении нечего было и думать. Прошло минут 15, показавшихся мне вечностью. Взвилась ракета с бугорка и, подхваченная ветром, полетела далеко вперед. Яркий зеленоватый свет внезапно озарил всю окрестность. Я впился глазами в бугорок, где, по моему предположению, должен был находиться австрийский пост.
Я чуть не вскрикнул от радости и неожиданности: в небольшом окопе я заметил несколько австрийцев, головы которых отчетливо вырезывались на яркой белизне снега. Все их внимание было, по-видимому, устремлено вперед и, поэтому им и на мысль не приходило, что мы сидим тут, у них под боком. Австрийцы нас еще не заметили, так как не проявляли никакого беспокойства. Все мы были настолько наэлектризованы, что, когда ракета, трепетно мигнув несколько раз, потухла, все, не дожидаясь моего приказания, поползли на животе вперед к бугорку, выровнявшись цепью. Не знаю, показалось ли что-нибудь австрийцам или до них донесся шорох движения, но вдруг они пустили ракету, за нею – другую, третью. Мы прильнули к земле и замерли, уткнувшись носом в снег и не зная, что делается вокруг нас. Это была жуткая, неподдающаяся описанию минута… Волосы зашевелились на голове. «Пропали!..» – мелькнуло у меня, и я чувствовал, как холодный пот выступил у меня на лбу. Дыхание захватило… Единственным спасением для нас было не шевелиться. Мы все это хорошо понимали, и потому напоминали собою занесенные снегом трупы. Австрийцы немного поуспокоились. Но мы все еще продолжали неподвижно лежать на том же месте, чтобы снова не возбудить тревогу неприятеля. Когда я окончательно убедился в том, что австрийцы совершенно успокоились, я шепотом отдал приказание по цепи продвинуться еще на 50 шагов и остановиться. Медленно и тихо подползали мы, работая локтями, к бугорку, который уже можно было легко различить в ночном сумраке. Чем короче становилось расстояние между нами и австрийским постом, тем торопливее и судорожнее делались наши движения и тем труднее было сдерживать рвавшихся вперед людей. Преждевременное нападение могло испортить все дело. Наконец, медлить уж больше было нельзя. Наступила последняя, решительная минута. Бугорок был настолько близко, что можно было смутно различить фигуры нескольких высунувшихся до пояса австрийцев. Каждую минуту они должны были пустить ракету, которая теперь наверняка открыла бы нас.
Словно что-то толкнуло меня… Я быстро приподнялся и, движимый какой-то могучей, сверхъестественной силой, скорым шагом бросился вперед, ничего не понимая, ничего не сознавая, что делается вокруг меня… Я даже не оглянулся назад, уверенный, что все как один последуют за мной и не отстанут ни на шаг. И действительно, едва я сделал несколько шагов, как уже мимо меня пронеслись и опередили три фигуры. Это было богатырь Зашибайло, Городенко и слева подпрапорщик Бовчук.
Инстинктивно и мы, все остальные, бросились за ними бегом. Австрийцы заметили нас, раздалось два-три торопливых выстрела, отчаянный крик… Но было уже поздно… Еще мгновение, и мы подскочили к окопу. Произошла короткая свалка. Наши в белых халатах смешались с темными фигурами австрийцев. Мелькнули в воздухе приклады, послышались лязг железа и глухой удар, другой обо что-то мягкое, а за ними тихие стоны…
Три австрийца побросали ружья и подняли руки в знак сдачи.
– Forverts! Домой! – тихо, но отчетливо скомандовал я.
Подталкивая вперед обезоруженных австрийцев, наша партия почти бегом направилась назад, к своим окопам. Два раненых австрийца были брошены на бугорке. У нас потерь не было.
Когда мы успели уже отбежать несколько сотен шагов, австрийцы подняли тревогу. Одна за другой из разных мест австрийских окопов посыпались ракеты, как какой-нибудь фейерверк. Затрещали ружья, со стороны бугорка звонко застучал пулемет. Пули с визгом во всех направлениях пронизывали ночной сумрак в погоне за нами. Вскоре тяжело ухнула, точно спросонья, австрийская батарея. Бурей пронеслись снаряды, и две молнии разрыва показались далеко левее нашей роты. А мы между тем преспокойно лежали себе в небольшой лощинке и с радостно бьющимися сердцами, сильно запыхавшиеся, прислушивались ко всему этому наделанному нами шуму.
Когда через полчаса суматоха улеглась, мы продолжили свой путь и вскоре, счастливые и веселые, подгоняя перед собой пленных австрийцев, достигли своих окопов.
Наутро я приказал отвести пленных в распоряжение командира батальона, отослав при этом подробное донесение о произведенной разведке, а также представление к Георгиевским крестам всех молодцов-солдат, вызвавшихся охотниками идти со мной на эту столь блестяще удавшуюся разведку.
В конце февраля я со своей ротой занимал участок позиции около развалин Ленки-Седлецкой по обе стороны от шоссе. Была оттепель. Снег быстро таял. В сером, туманном воздухе была разлита та особая мягкость, которая предвещала скорое приближение весны. Сильно почувствовалось ее первое легкое дуновение. В окопах образовалась липкая грязь. Воронки от снарядов, которыми было изрыто все поле около Ленки, были наполовину наполнены мутной водой. Занимаемый участок, будучи самым важным в стратегическом отношении, в то же время считался и самым опасным, так как постоянно подвергался обстрелу легкой артиллерией, австрийцы били шестидюймовыми снарядами по самой Ленке и по нашим окопам.
Особенно неприятно всегда действовал на нервы обстрел тяжелой артиллерией, от которой у нас не было никакой защиты. Мой продолговатый, узкий погреб под развалинами какого-то дома не мог бы устоять даже против мортирки. То же самое можно сказать и про землянки наших окопов. Они не служили надежным укрытием от австрийского огня. По-видимому, наши саперные части прикладывали свое искусство где-нибудь в тылу по починке мостов, дорог и т. п. Но здесь на передовой линии, где саперная помощь могла бы сохранить не один десяток человеческих жизней, ее почти не было. Оборудование позиций лежало на ответственности батальонных, а главным образом, ротных командиров и на измученных тяготами и ужасами войны солдатах. Но велико ли было знание саперного дела не только у офицеров ускоренного выпуска, но даже у кадровых офицеров? В большинстве оно сводилось к знанию инженерного уставчика и к элементарным сведениям из фортификации. И насколько все это устарело и не отвечало условиям современной войны, мы все это сами ясно сознавали. Но ведь это было не наше дело, а дело наших военных верхов. Война принимала затяжной, оппозиционный характер, и благодаря этому, казалось бы, следовало обратить главное внимание на оборудование и укрепление позиций. В сущности, какую преграду представляли наши окопы в одну линию с каким-нибудь десятком рядов проволочных заграждений? Почти никакой. Несколько «позиций» тяжелых снарядов разорвали бы, как паутинку, проволочные заграждения и разрушили бы непрочные сооружения наших окопов. При таком положении вещей немцы или будь то австрийцы в любом месте и в любое время могли сделать прорыв. Мы, сидевшие в передовой линии и испытывавшие на самих себе несовершенство нашего саперного дела, ясно видели все его недостатки, но наши штабы, которые большей частью имели представление о наших позициях по схемам и планам, были просто слепы. Само собой разумеется, что на бумаге все выходило гладко и хорошо…
