Вот почему когда начинался обстрел нашего участка тяжелой артиллерией и земля сотрясалась от мощных, оглушительных разрывов, люди с трепетом забивались по углам окопов и землянок, тщетно ища спасения от этих страшных стальных метеоров.
Бог как-то миловал мою роту. Ни один из тяжелых снарядов не попал в землянку.
Между тем видно было, что совсем еще недавно, вероятно, перед нашим заступлением на позицию, снаряд угодил в самую землянку. На месте ее зияла только большая воронка, а неподалеку печально виднелась свежая братская могилка с наскоро сколоченным крестом. В ней покоилось пять невинных жертв нашей русской халатности… А сколько таких жертв разбросано на всем протяжении громадного фронта…
Впечатление от подобного рода артиллерийских обстрелов еще более усиливалось тем, что наша артиллерия обыкновенно равнодушно молчала или отделывалась тремя-четырьмя выстрелами. Первое время это вызывало в нас бурю негодования. Мы, ротные командиры, сначала ежеминутно звонили в штаб полка и кричали в трубку, что нас безнаказанно глушит тяжелая артиллерия, что мы несем напрасные потери, что это, наконец, черт знает что такое и т. п. На это наш милейший, симпатичнейший помощник адъютанта прапорщик Колчанинов успокаивал нас обещаниями, что сию минуту он позвонит в штаб дивизии, что он сделает все возможное… Но проходило время, и артиллерия наша не отвечала. Почему? «Берегут снаряды…» – говорили из штаба. Мы не придавали значения этим словам и не чувствовали в них ничего катастрофического, хотя и казалось странным, как это спустя лишь полгода от начала войны и вдруг уже недостает снарядов! Это даже начинало действовать подавляюще на солдат и на офицеров. Но одно обстоятельство быстро подняло наш дух. Это был приезд известного французского генерала По, которому командир нашего корпуса генерал Щербачев хотел показать действие нашей артиллерии.
В день его приезда во все роты была разослана спешная телеграмма, что в 4 часа дня начнется обстрел Радлова из всех тяжелых и легких батарей.
Легко представить себе, с каким нетерпением ожидали мы этой радостной минуты. Нам предстояло зрелище, которое мало кому доводилось видеть. Уже заранее душа наша наполнилась ликованием и злорадством по поводу того, что, наконец, и мы с лихвой отплатим австриякам за тот урон и то беспокойство, которое они нам причиняли своими безнаказанными обстрелами. Небо хотя и было затянуто серой пеленой, но воздух был прозрачен, и австрийские окопы были отчетливо видны.
Ровно в 4 часа из-за Дунайца грозно прогремела очередь нашей шестиорудийной легкой батареи. В первую секунду снаряды с диким воем пронеслись над головой, но уже в следующую секунду по порядку, один за другим взорвались у австрийских окопов, чуть левее участка моей роты. Шесть фонтанов земли и темного дыма обозначили место их падения, а вслед за ними донеслись глухие удары разрывов. Через минуту отозвалась наша другая легкая батарея. Снаряды легли еще левее. К ней присоединилась еще третья батарея, потом четвертая… Поднялся невообразимый шум и вой от грохота орудий и непрестанного воя снарядов. Мы все, солдаты и офицеры, повыскакивали из землянок и, высунув немного голову из окопов, с замиранием сердца наблюдали эту величественную, захватывающую картину ураганного огня. Но особенно сильное, прямо неотразимое впечатление было, когда открыла огонь наша тяжелая артиллерия. Стреляли, кроме четырех легких, еще две мотрирные и одна тяжелая шестидюймовая батареи. Я не представлял себе, насколько могущественно действие ураганного огня артиллерии, и особенно тяжелой! Когда первые «чемоданы» один за другим, грузно сверля воздух, с давящим, покрывающим все шумом пролетели над нашими головами, мы невольно все пригнулись. Чувствовалось, что со страшной силой летит что-то большое и тяжелое. Нам так и казалось, что они разорвутся где-то близко от нас. Но это только казалось. Через несколько секунд впереди, у самых австрийских окопов, взвились высоко вверх четыре огромных столба из бурого дыма и земли. Тяжело охнули разрывы, так что вздрогнула под ногами земля… Не успел еще рассеяться дым этих разрывов, как пронеслась новая очередь… Еще четыре столба и четыре мощных грома покрыли разрывы легких снарядов. Один из тяжелых снарядов попал в какой-то дом с черепичной крышей. Поднялось облако красной пыли, послышался шум от падающей штукатурки, подобный шуму дождя… Громовые раскаты орудий превратились в один сплошной оглушительный гул, смешавшийся с непрерывным шумом и воем снарядов. А впереди, вдоль австрийских окопов, был сплошной ад. Радлов чуть не скрылся совсем за этой почти сплошной стеной комьев земли, обломков бревен, досок, штукатурки и темного дыма от разрывов. Глухие удары этих разрывов то по порядку, то по несколько сразу были похожи на то, как если бы кто-нибудь бил часто и как попало в огромный турецкий барабан.
Ураганный огонь нашей артиллерии не только не ослабевал, но, напротив, рос с каждой минутой. Земля дрожала от гула орудий. Австрийцы, не ожидавшие такого страшного артиллерийского огня, пришли в панику.
Не только в бинокль, но даже простым глазом можно было видеть, как около австрийских окопов мелькали обезумевшие от ужаса люди, подобно муравьям, зашевелившимся в своей неожиданно разрытой куче.
Австрийцы, уверенные, что это подготовка к наступлению, начали во множестве покидать первую, полуразрушенную линию своих окопов и перебегать во вторую. Австрийские батареи пытались слабо отвечать, но, подавленные нашим ураганным огнем, скоро должны были замолчать.
Между тем настроение наше с каждой минутой росло. Мы испытывали такой необычайный подъем духа, что тут же готовы были ринуться вперед. Но своего кульминационного пункта достигло развернувшееся перед нами страшное, небывалое зрелище тогда, когда вдруг все наши батареи, точно по мановению волшебного жезла, вдруг перенесли огонь по самому Радлову. К этому нужно заметить, что до сих пор Радлов почти не подвергался с нашей стороны обстрелу, и потому австрийцы преспокойно расположили в нем свои обозы, кухни, патронные двуколки и ближайшие тыловые учреждения. Поэтому можно себе представить, какая паника поднялась там, когда на этом небольшом месте был сосредоточен огонь всех наших легких и тяжелых батарей. За постройками и за дымом разрывов нам не видно было, что делалось в самом Радлове, но вскоре до наших ушей донесся характерный шум от множества вскачь движущихся по шоссе повозок. «Отступают! Отступают!..» – радостно пронеслось по нашим рядам. Немалого труда стоило мне удерживать рвавшихся вперед, возбужденных солдат, так как приказа о наступлении не было. С наблюдательных пунктов наших батарей тотчас заметили отступление австрийских обозов. Часть батарей продолжала бить по Радлову, а другая часть перенесла огонь в тыл и беглым шрапнельным огнем начала обстреливать отступающие австрийские обозы. Эффект получился полный.
Уже начинало смеркаться, когда затихли последние отзвуки орудийной канонады, и на фронте наступила тишина, нарушаемая только обычными редкими ружейными выстрелами.
Только что виденная нами артиллерийская подготовка снова вернула нам любовь и веру в мощь нашей артиллерии, лишний раз, как теперь под Радловом, показавшей свое искусство в ведении огня, и не ее вина, что у нас не хватило снарядов.
