После отдыха в Повензове моя рота должна была занять крайний левофланговый участок позиции на стыке с 42-й дивизией. При переходе с наступлением сумерек по мосту через Дунаец можно было видеть, как беспокойно пенилась и вздувалась по-весеннему разливавшаяся река. Мост дрожал и скрипел под напором все прибывающей воды.
Когда мы очутились на том берегу, то, вероятно, все мы испытали одно и то же чувство, это чувство отрезанности от всего мира. Наступило время весеннему разливу Дунайца, и наши опасения, что мосты не выдержат и будут снесены, имели веские основания. Всякое сообщение с тылом тогда прекратилось бы, и весь наш шестиверстный укрепленный плацдарм, занимаемый попеременно то нашим, то другим каким-нибудь полком нашей дивизии, оказался бы отрезанным и предоставленным собственной участи. А тут еще как на грех распространились слухи, что австрийцев сменили германские части. Ну, а с немцами, известное дело, шутки плохи. Они не упустят даром такого случая, как разлив Дунайца.
По заступлении на позицию мы сразу же ощутили некоторую перемену в поведении противника. Ночь была темная сама по себе, но она казалась еще темнее оттого, что снег почти растаял. Обыкновенно в такие темные ночи австрийцы проявляли беспокойство и попусту через некоторые промежутки времени стреляли из своих караулов, отчего на всем фронте создавалась картина редкого ружейного огня. Теперь же со стороны противника не было слышно ни звука, и эта зловещая тишина нарушалась только редкими, чуть слышными, глухими выстрелами наших секретов. Изредка в ночной мгле ярко загорались ракеты. Эта напряженная и как бы равнодушная тишина в стороне противника была первым признаком того, что на позиции стоят невозмутимые немцы. Таким образом, слухи о смене австрийцев германскими войсками подтвердились.
Никто из нас ни на минуту не сомкнул глаз. Однако все обошлось благополучно; ночь прошла спокойно. С рассветом наши окопы словно вымерли. Ходили только с осунувшимися, сонными лицами два-три наблюдателя, а все остальные спали мертвым сном в своих землянках. Однако недолго продолжался этот покой. Около 10 часов утра мы были разбужены орудийным громом. Это немцы делали пристрелку своих батарей по моему участку и по соседнему участку 42-й дивизии, упиравшемуся своим левым флангом в самый Дунаец. Легкие трехдюймовые гранаты, взрывая землю, делали то перелет, то недолет.
С появлением немцев заметно было, что усилилась воздушная разведка. С раннего утра во всех направлениях реяли немецкие аэропланы. Наши противотанковые батареи осыпали их дождем шрапнелей, но они, проделывая в воздухе разные аллюры, благополучно выходили из площади обстрела и проникали в глубокий тыл нашего расположения. Но один германский аэроплан почему-то назойливо кружился довольно низко над нами, как коршун, высматривая свою добычу. Я не утерпел и, едва затих артиллерийский обстрел, как приказал одному взводу своей роты стать «в ружье» и принялся выдержанными залпами обстреливать воздушного врага. Вероятность попадания была очень незначительна, но все же можно было хоть пугнуть немца, пусть хоть с глаз долой убирается… И действительно, наш огонь привлек внимание аэроплана. Он, круто повернув, полетел вдоль линии наших окопов, но в это время ему наперерез, откуда ни возьмись, вылетает наш аэроплан, держась несколько выше германского. Мы моментально прекратили огонь и с живым любопытством следили за действиями этих двух воздушных соперников.
Заметив врага, германский аэроплан, не меняя направления, резким движением вверх попытался стать на одну высоту с нашим аэропланом, так как ничего не может быть опаснее для аэроплана, как быть расстрелянным сверху своим противником. Мы точно застыли на месте при виде этого редкого воздушного поединка. Да и не только мы, но, вероятно, и немцы с напряженным вниманием следили за воздушным боем, так как не слышно было ни одного выстрела. Наш аэроплан, сознавая выгодность своего положения, вовремя заметил маневр противника и, описав круг, поднялся еще выше.
С каждой секундой дистанция между двумя воздушными врагами становилась все меньше и меньше. Наконец, улучив удобный момент, наш аэроплан открыл пулеметный огонь, который с большой высоты доносился, как звуки игрушечного пистолетика.
Германский аэроплан ответил тоже пулеметным огнем, но как-то неуверенно, с перерывами. Между тем действия нашего аэроплана стали решительнее. Удачным маневром он очутился на небольшом расстоянии выше германского аэроплана и почти в упор начал его расстреливать из пулемета.
Германский аэроплан, как подстреленная птица, колыхнулся в воздухе… Мотор с перебоями затих как последний вздох души… И затем, покачиваясь с боку на бок, как листок, сорванный с верхушки дерева порывом осеннего ветра, начал сначала плавно, потом все ускоряя темп, падать вниз. Крик радости вырвался как-то разом у всех нас, напряженно наблюдавших за ходом воздушного боя, и тотчас громкое «ура» волной прокатилось по всей нашей передовой линии.
Через минуту германский аэроплан упал где-то за Дунайцем, а наш аэроплан, гордо описав круг, полетел обратно и вскоре скрылся из вида. Слава храброму летчику!..
Немцы, обозленные неудачей своего аэроплана, в отместку открыли по нашим окопам сильный ружейный и артиллерийский огонь, который, к счастью, не причинил нам никакого вреда. Кстати, здесь уместно заметить, что подобного рода поединки между нашими и неприятельскими аэропланами были очень редки, так как наше авиационное дело, находившееся лишь в зачаточном состоянии, было далеко позади немецкого. Поэтому наши аэропланы, уступавшие как количеством, так и в качественном отношении германским, редко отваживались не только вступать с ними в открытый бой, но и проникать в глубь неприятельского расположения.
Между тем положение наше час от часу становилось серьезнее, так как Дунаец сильно разливался, и не было никакой надежды на то, что мосты уцелеют.
К вечеру второго дня нашего пребывания на позиции стало всем известно, что все мосты, соединявшие наш передовой плацдарм с тылом, сорваны и унесены водой и что по этому случаю немцы готовятся нанести нам удар, только неизвестно, где именно. Нужно сознаться, что на душе у каждого из нас скребли кошки, хотя никто и вида не подавал. Да и было отчего: впереди были не австрийцы, быстро поддававшиеся панике и вообще нерешительные, а известные своей твердостью и настойчивостью германцы. Сзади же разливавшаяся бурная река. Хорошо, если удастся отстоять окопы. А если немцы прорвут фронт. Тогда или бросайся в быстрые воды Дунайца, или сдавайся на милость победителя… Но и то, и другое, во всяком случае перспектива незаманчивая.
С самого вечера мы были на ногах и занимали свои места в окопах. Я был в центре взвода, прапорщик Муратов присутствовал на правом фланге, а подпрапорщик Бовчук находился на левом фланге. Солдаты, фигуры которых уже трудно становилось различить в темноте, молча стояли, прислонившись к сырой стенке окопа. Состояние духа у всех было напряженное, выжидательное.
Позиция наша была плохо укреплена. Это внушало мне некоторое беспокойство. Правда, впереди проволочных заграждений было заложено несколько фугасов, но я отлично понимал, что они не могли иметь большого значения.
