Слухи, однако, оправдались. Около часа ночи, когда землю окутал непроницаемый мрак, вдруг со стороны немцев раздался артиллерийский залп, за ним другой… С шумом пронеслись снаряды. Молнии шрапнелей ярко блеснули над участком соседней 42-й дивизии. Снова где-то правее раскатисто загрохотали орудия, и в ту же секунду несколько шрапнелей с треском лопнули недалеко от проволочных заграждений, осветив на мгновение, точно электричеством, наши окопы. Лица солдат было серьезно-сосредоточены и хмуры.
За первыми очередями начался ураганный обстрел наших позиций из нескольких легких и двух мортирных батарей. Немцы сосредоточили огонь главным образом по участку 42-й дивизии, упиравшемуся почти перпендикулярно в Дунаец. Это было самое больное место нашего плацдарма, так как, прорвав здесь, немцы сразу же выходили во фланг и в тыл всему нашему полку, занимавшему этот плацдарм. Кроме того, тут были очень удобные подступы для их наступления.
Огонь немцев достиг высшего напряжения. В ушах звенело от непрерывного грохота и шума. Снаряды десятками взрывали землю вокруг наших окопов. Визжали осколки… Ярко блеснуло огнем, лопались в воздухе шрапнели… Подобно громадным жукам, жужжали дистанционные трубки. Всюду с визгом, воем и шумом носилась смерть.
Темнота ночи еще более усиливала впечатление. Ничего не было видно, что делалось вокруг, и оттого на сердце становилось жутко и неспокойно. Так и казалось, что немцы под прикрытием этого ураганного огня уже идут колоннами. Но почему же секреты ничего не доносят? Что же спит наш прожектор?
Солдаты жались к передовой стенке окопа, низко пригибаясь к земле, ожидая только моего приказания открыть огонь.
Вдруг мне пришла в голову счастливая мысль: около правого фланга моей роты уцелели от деревушки два сарая, один поближе к окопам, а другой подальше. Я решил зажечь ближайший и тогда при свете этого огромного факела будет видно, что предпримут немцы.
– Клопов, ты здесь? – спросил я, всматриваясь в темноту, но в двух шагах ничего не было видно.
– Точно так! – перед самым своим носом услышал я.
– Беги сейчас к прапорщику Муратову и скажи, что я приказал зажечь сарай, только живо!..
– Слушаю!.. – уже на бегу бросил Клопов.
Это вышло очень своевременно, так как едва вспыхнуло пламя сарая и первые отблески пожара прорезали ночную мглу, как слева уже затрещали пулеметы 42-й дивизии, а впереди с криками «наступают, наступают!» сломя голову бежали назад в окопы наши секреты. Еще минута, и вскоре уже весь сарай пылал как огромный костер. Красноватое зарево пожара далеко озарило местность вокруг. Сердце у меня так и екнуло: впереди, совсем уже недалеко, отчетливо вырисовываясь, быстро наступали густые немецкие цепи. В мгновение во всей нашей линии поднялась частая ружейная трескотня и бойко, как швейные машины, заработали пулеметы.
– Послушай, братец! – крикнул я во все горло стоявшему вблизи какому-то солдатику, и мой крик как-то затерялся среди грома орудий и треска ружей и пулеметов. – Беги сию минуту к телефонисту, пусть передаст в штаб, что наступают…
Артиллерийский огонь продолжался. Были уже раненые… Но теперь при виде наступающих немцев никто уже не думал о себе. Все хорошо сознавали, что отступать некуда и что наше спасение зависит от нашей стойкости.
Необычайное волнение охватило меня. Сильно расшатанные постоянным существованием между жизнью и смертью нервы давали себя знать. В руках и ногах появилась какая-то судорожная дрожь, и голос был какой-то стройный, точно чужой. Требовалось неимоверное напряжение воли, чтобы не потерять присутствие духа. Я сам чувствовал, как кровь у меня леденеет, но я старался и виду не показать, что делается у меня на душе. Лихорадочной походкой я ходил по окопам и подбадривал солдат.
– Не робей, ребята!.. Держись!..
Немцы, которые, по-видимому, рассчитывали под покровом темноты незаметно подойти к нашим окопам, были озадачены внезапным заревом пожара и нашим дружным пулеметным и ружейным огнем. На мгновение в их рядах произошло замешательство. Но они тотчас справились и снова толпами бросились вперед с криками «hoh». Германская артиллерия внезапно смолкла.
Первые ряды германцев уже были вблизи наших проволочных заграждений. Но вдруг впереди ослепительно-ярко сверкнул огромный столб огня, за ним другой, и два оглушительных удара потрясли воздух и землю. Это взорвались фугасы. На мгновение дым заслонил собою все пространство впереди. На голову посыпались комья земли. Еще жарче затрещали ружья и пулеметы. Наша артиллерия открыла беглый шрапнельный огонь. Немцы не выдержали и в беспорядке отхлынули назад, устилая все поле убитыми и ранеными. Атака была отбита…
Слева, на участке 42-й дивизии, еще некоторое время кипел бой. Но вскоре и там все стихло. И только небольшое пламя догоравшего сарая трепетно вздрагивало в ночной мгле, точно борясь со все теснее смыкавшимся непроницаемым мраком…
Было уже начало марта. Мы занимали позицию против трубы. С каждым днем все сильнее и сильнее сказывалось живительное дыхание весны. На небе ни облачка. Солнышко ласково пригревало пробуждающуюся, быстро подсыхавшую землю. Местами чуть заметно пробивалась молоденькая, нежно-зеленая травка. Запели первые жаворонки. Их звонкая трель, разливаясь в воздушном просторе, приятно ласкала слух. Мир и безмятежное, безоблачное, такое же безоблачное, как и это голубое небо, счастье чувствовалось в этой звонкой трели.
Точно с высоты небес эти маленькие птички посылали свой привет вечно юной красавице весне. И каким-то резким диссонансом среди этой чудной песни мира, света и радости звучали редкие ружейные выстрелы и свист одиноко пролетевшей пули.
Теплые солнечные дни вызывали в наших молодых сердцах то особое сладкое, непонятное чувство каких-то неудовлетворенных желаний, несбыточных надежд, стремлений, непреодолимой жажды жизни, любви, которые несет с собой волшебница весна. Но только теперь что-то новое, неприятное, гадливое примешивалось к этому восторгу молодой души, и щемило сердце, и отравляло, как смрадная струя воздуха, попавшая в роскошный, благоухающий цветами сад. На всей этой раскрывавшейся как бутон, торжествующей природе лежала какая-то неотразимая, мертвенно-холодная печать. Я чувствовал, что это такое: это печать войны, печать смерти, отовсюду выглядывавшей. Выглядывала она и из бойниц окопов, притаилась в ходах сообщения, висела в колючей проволоке заграждений, носилась подобно урагану, в воздухе… Всюду и всюду смерть!.. Ах, не забыть мне этой первой войны на фронте. Как будут кстати здесь слова поэта:
Не для меня придет весна,
Не для меня Буг разольется,
И песня радостно зальется
Не для меня, не для меня!..
Не для меня в краю родном
«Христос воскрес!» из уст польется
Не для меня, не для меня!..
Но бурный поток радости и ликования затоплял собою безотчетное чувство грусти.
Все ликовало, природа и люди. В окопах раздавались, особенно под вечер, когда солнышко закатывалось, веселые звуки гармошки и звонкие солдатские песни.
