Я подошел к самому краю склона холма, чтобы ракета, пущенная с высоты, могла подальше отлететь. Этому еще способствовал ветерок, дувший мне в спину. Дрожащей рукой зажег спичку, но она тотчас потухла. Тогда я сел на корточки и, заслонив собою ветер, начал зажигать ракету. Я уже истратил несколько спичек, но ничего не выходило, ракета не загоралась. Меня разбирало нетерпение. Чиркнул опять спичку и приложил к ракете. Ракета зашипела. Вместе с дымом показалось ярко-красное пламя. Наконец-то! Еще мгновение, и ракета вся вспыхнула. Я бросил ее далеко вперед в эту бездну мрака. Описав дугу, ракета упала на землю, но не потухла, а продолжала ярко светиться. Мгновенно все вокруг вдруг озарилось красным заревом, точно заревом пожара. Смутно вырисовался из тьмы при свете ракеты Повензов, отчетливо открылся взору оголенный скат впереди меня с редким кустарником в лощине. Через минуты две ракета потухла, и все снова погрузилось в непроницаемый мрак. Я торжествовал. Опыт блестяще удался.
Когда я приготовился зажечь вторую ракету, взгляд мой случайно упал на немецкий прожектор, глаз которого неподвижно подозрительно уставился на меня, точно спрашивая: «Что это значит?» Я бросил вторую ракету. На этот раз не красное, а зеленое зарево озарило местность вокруг. Прожектор не сводил своего пристального глаза с того места, где я находился, и, когда снова наступил мрак, луч прожектора несколько раз отрывисто повел из стороны в сторону, как бы отвечая мне: «Не понимаю». Между тем с фронта заметили мои ракеты и сочли это за сигнализацию какого-нибудь шпиона. С разных сторон позиции в штаб дивизии посыпались донесения по телефону, что у нас в тылу где-то около Повензова открыто сигнализируют.
Начальник дивизии генерал Ткачевский в резкой форме заметил нашему командиру полка по телефону, что у него под носом около Повензова кто-то пускает сигнальные ракеты, а он ничего не видит. Немедленно из штаба дивизии для захвата шпиона был выслан небольшой отряд чехов, а из самого Повензова бегом направился дозор, впереди которого был прапорщик Муратов с револьвером в руках.
Я, не подозревая, что наделал такого шума, преспокойно собирался пустить третью ракету. Как вдруг до слуха моего донеслись чьи-то торопливые шаги, в тот же момент почти рядом со мной я услышал голос прапорщика Муратова: «Стой!» Тут и случилось со мной то, чего я никогда себе не могу простить. Вместо того чтобы назвать себя прапорщику Муратову и объяснить ему, в чем дело, я, желая подшутить над прапорщиком Муратовым, бросился прочь. Прапорщик Муратов, ускорив шаг, тотчас нагнал меня и выстрелил в меня из нагана прямо в упор. Пороховыми газами у меня сорвало фуражку и сильно обожгло лицо. Я понял, что шутка завела меня очень далеко. Я задрожал всем телом и упал на землю. Инстинктивно я закрыл сверху голову руками, точно боялся, что прапорщик Муратов сейчас всадит в меня вторую пулю.
– Николай Васильевич, это я! Не стреляйте!.. – неистово завопил я.
– Вы?!.. Вы?!.. Владимир Степанович? Боже мой, что я наделал!.. – в свою очередь испугался прапорщик Муратов, подбегая ко мне. – Ради бога, простите… Вы ранены?..
– Нет, немного контузило, – проговорил я, оправившись от первого испуга.
В это время подскочили чехи с ружьями наперевес и готовы были взять меня на штыки, но прапорщик Муратов их остановил.
Пришли назад в свою халупу. Мы с прапорщиком Муратовым долго не могли прийти в себя после описанного случая. На другой день я был экстренно вызван к командиру полка и должен был дать подробные объяснения во всем происшедшем. Я считался хорошим офицером, и потому всякая даже тень подозрений была с меня снята, и командир полка выразил лишь удивление, как это я мог так легкомысленно поступить.
Был уже апрель. Галицийская весна развернулась во всей чарующей красоте. Ласково и ослепительно светило солнышко. Деревья распускались. Ярко зеленели поля молодой ржи. Дунаец давно уже вошел в свое нормальное русло, и его синие, прозрачные теперь воды, сверкая в лучах весеннего солнца, резво катились среди зеленеющих, покрытых растительностью берегов. А вдали подернутые синевой нежно вырисовывались силуэты Карпатских гор.
В такие дни трудно было усидеть в землянке. Тянуло на воздух, на простор. Но, увы! На поверхность земли нельзя было показываться, так как немцы тотчас же открывали ружейный огонь. Поэтому я иногда пробирался ходом сообщения немного в тыл и останавливался там, где была хоть маленькая складка местности, скрывавшая меня от взоров врага.
Здесь, усевшись на край хода сообщения, я мог хоть на минуту забыться. Отсюда не видны были наши и немецкие окопы с проволочными заграждениями, которые так не гармонировали с окружающим мирным, красивым ландшафтом. И только изредка раздававшиеся ружейные выстрелы, свистнувшая пулька, ударившаяся оземь и поднявшая где-нибудь недалеко маленькое облачко пыли, да с гудением пролетевший в вышине немецкий аэроплан напоминали мне о том, что я нахожусь на позиции. Иногда тяжелыми раскатами бухали орудия, но скоро умолкали, точно боясь спугнуть эту волшебную фею – красавицу-весну. Так хорошо было поддаться ее чарующим ласкам! Так легко дышалось среди этой зеленеющей молодой ржи…
Так хотелось жить, жить, жить!..
Мне казалось, что никогда еще в моей жизни весна не была так дивно хороша, так ласкова, как именно теперь, когда каждую секунду безжалостная смерть могла похитить мою жизнь из этого пленительного царства весны. «Ах, зачем эта война? – с укором судьбе думалось мне. – Как хорошо, если бы ничего этого не было… Ведь вся жизнь, полная неизвестных наслаждений, была впереди. А теперь? Что ждет меня? Что готовит мне всемогущий Промысел Божий: смерть, калеченье, тяжелую рану или дарует мне жизнь и сохранит меня невредимым среди этих бесчисленных опасностей войны?» И как бы отвечая на такого рода мысли, я тихонько и с чувством принимался напевать чудную арию из «Евгения Онегина»:
Что день грядущий мне готовит?
Его напрасно взор мой ловит,
В глубокой тьме таится он,
Нет нужды, прав судьбы закон.
Иль мимо пролетит она,
Все благо… Бдения и сна
Приходит час определенный!
Благословен и день забот,
Благословен и тьмы приход!..
Да простит мне любезный читатель это романтического отступление!
Особенно любил я выйти погулять тотчас после заката солнца, когда спускались на землю первые вечерние сумерки. Немецкие окопы постепенно и потом все больше и больше заволакивались дымкой догоравшего дня.
Наступала отрадная, ничем не нарушаемая тишина весеннего вечера. Стрельба с обеих сторон, точно по молчаливому уговору, прекращалась, и тысячи людей, как кроты из своих нор, вылезали на поверхность земли, чтобы подышать свежим воздухом и расправить залежавшиеся члены.
В это время обыкновенно проезжали кухни, и окопы, казавшиеся днем совершенно безлюдными, теперь принимали оживленный вид. Солдаты, звеня котелками, сновали взад и вперед по верху окопов.
Бояться было нечего, так как сумерки не позволяли немцам видеть, что делается у нас в окопах, и потому они оставляли нас в покое так же, как и мы их. Избегали только излишнего шума, чтобы напрасно не навлечь на себя огонь противника.
