Обе вражеские стороны, словно сговорившись, не открывали ни ружейной, ни артиллерийской стрельбы. Еще вчера нельзя было до пояса высунуться из окопа, чтобы не навлечь на себя неприятельского огня, но сегодня и наши, и немцы свободно во весь рост ходили над окопами, не боясь быть подстреленными.
В этот великий праздник мира кровожадные, разрушительные инстинкты войны уступили место человеколюбию. В этот день не должна была пролиться ни одна капля человеческой крови. Наступило как бы неофициальное перемирие. Это было что-то новое и необыкновенное в нашей однообразной, напряженной окопной жизни. Никогда, казалось, так остро не чувствовалась сладость мирного бытия, как именно теперь, на виду этих умолкнувших орудий и пулеметов. Мысль не могла сразу освоиться с охватившим всех стихийным явлением этого мира среди войны. Душу наполняли радость и восторг, а тело, измученное постоянной опасностью смерти и страдания, теперь отдыхало в сладком покое.
Между тем мирное настроение как у нас, так и у немцев росло с каждым часом и переходило в настоящее братание. В немецких окопах на поверхности земли начали образовываться отдельные группы людей, махавших нам шапками и платками. Наши вылезали на бруствер своих окопов, отвечали им тем же. Однако за линию проволочных заграждений никто еще пока не решался перейти.
Быть может, этим бы все и ограничилось, если бы не произошел небольшой случай, который только еще больше разжег желание вчерашних врагов теснее сблизиться и протянуть друг другу братскую руку.
Дело было так. Наш начальник дивизии генерал Ткачевский, которого, кстати сказать, дальше полкового резерва мы никогда не видели, почему-то сомневался в донесениях с передовой линии о том, что на позиции стоят не австрийцы, а немцы. Пленных, правда, в последнее время не удавалось захватить, так как противник держал свои посты за проволокой. Однако все данные были за то, что австрийцы, как я уже отмечал, в феврале были сменены германцами. Прежде всего можно было это узнать по остроконечным пулям, которыми противник обстреливал наши окопы. Такие пули были у немцев. Потом артиллерийский огонь, отличавшийся необыкновенной меткостью и разрушительностью, тоже говорил в пользу того, что против нас действительно были немцы. Австрийцы всегда очень нервничали, особенно ночью. Они беспрерывно палили из ружей. Теперь же ночью со стороны противника редко можно было услышать ружейный выстрел. Это тоже тактика немцев. Однако всего этого было недостаточно нашему начальнику дивизии, и он решил прибегнуть к хитрости.
Генерал Ткачевский написал письмо начальнику германской дивизии, стоявшей против нас, в котором поздравлял его с праздником Пасхи. В подарок генерал Ткачевский посылал еще бутылку шампанского и фунт лучшего шоколада.
Заранее было условлено, что посланец, привесив подарок к поясу, пойдет в первый день Пасхи прямо к окопам противника, держа руки вверх, причем в правой руке у него будет белый платок. Если посланца переймут немцы, то он опустить сразу обе руки, а если австрийцы, то сначала правую руку, а потом левую. Эту рискованную операцию вызвался исполнить один из чехов той самой чешской команды при штабе дивизии, которая недавно едва не подняла меня на штыки, когда я у Повензова производил опыты со своими ракетами.
Часов около 9 утра, как у нас уже началось братание с немцами, этот чех прибыл уже на участок моей роты, откуда решено было ему отправиться в гости к немцам. Я с прапорщиком Муратовым подошел поближе взглянуть на этого смельчака, добровольно ставившего на карту свою жизнь. Шансов вернуться невредимым назад у него было очень мало, его могли расстрелять как шпиона или в лучшем случае оставить томиться в плену.
Молодой чех, решившийся на этот геройский поступок, сам отлично это сознавал. С трудом сдерживаемое волнение отражалось на его красном, вспотевшем лице. На поясе у него висела бутылка шампанского и пачка с шоколадом, а за пазухой хранилось письмо генерала Ткачевского. Чех на ломаном русском языке объяснил нам значение опускания рук и затем, как бы прощаясь, отдал нам честь и, бойко вскочив на бруствер, с поднятыми кверху руками пошел прямо по направлению к немецким окопам. Мы все искренно напутствовали его пожеланиями счастья и успеха. Когда он вышел за наши проволочные заграждения, мы все так и замерли, впившись глазами в фигуру удалявшегося храброго чеха.
Немцы тотчас его заметили. В первую минуту они, не поняв его намерений, были в недоумении. Мы боялись, как бы они не открыли открыли по нему огонь. Но вместо этого немцы начали ему махать шапками. Я все время в бинокль наблюдал за этой интересной сценой. Ясно видно было даже простым глазом, как чех был остановлен, не доходя до немецких проволочных заграждений. Обе руки он продолжал держать поднятыми вверх. Когда к нему из неприятельских окопов быстро приблизилась человеческая фигура, чех опустил сразу обе руки, что означало, что позицию занимают немцы. Далее немец, вышедший навстречу чеху, завязал ему глаза и повел за руку через проволочные заграждения в свои окопы, где уже мы потеряли его из вида, так как его со всех сторон обступила толпа немцев.
Этот незначительный случай послужил основанием для более решительных выступлений братавшихся сторон.
Наши и немцы энергичнее махали шапками и платками. Отдельные смельчаки как у них, так и у нас выходили даже за проволоку. Постепенно число их начало быстро расти, и вскоре образовались целые толпы. Нужно заметить при этом, что ни у немцев, ни у наших не было оружия. Такая картина наблюдалась по всей боевой линии нашего полка. Расстояние между двумя группами быстро сокращалось, и обе стороны, наконец, сошлись на нейтральной зоне. Прапорщик Муратов не утерпел и пошел брататься, конечно, из любопытства.
Я испытывал странное ощущение. Я просто не верил своим глазам и не знал, как реагировать на это необыкновенное в то время событие.
Я был к нему совершенно не подготовлен; это пугало сложившееся у меня представление об идеологии войны. Это взбудораживало мое воображение и открывало какой-то новый, чуждый еще моей душе и непонятный мир… Развернувшееся передо мною стихийное явление словно приоткрыло таинственную завесу. Я понял вдруг из книги самой совершающейся на моих глазах действительности, что воюют не массы, а верхи, не народы, а их правительства. Но это уже была область, подобная бездонной пропасти, куда страшно даже было заглянуть. Да и времени не было философствовать теперь, когда решалась участь не только России, но даже всего мира, над которым вот уже несколько десятков лет как дамоклов меч висел германский милитаризм. Плохая философия под огнем пушек и пулеметов!..
Во мне боролись чувства. С одной стороны, страшно хотелось взглянуть поближе на немцев, а с другой – меня что-то удерживало. И в самом деле, как можно было с легким сердцем идти брататься к тем, кто завтра же, быть может, перекосит нас пулеметами или передушит газами и кто, по существовавшему тогда мнению, являлся виновником всех этих ужасов войны? Между тем время шло и к нейтральной линии подходили все новые толпы наших и немцев. Пользуясь затишьем, немцы зарыли тела нескольких наших разведчиков, убитых недавно под проволочными заграждениями.
Братание приняло стихийный характер. Наконец, наше и германское командование спохватилось. Создалось какое-то неловкое и в то же время опасное положение. Задудел телефон из штаба дивизии. Генерал Ткачевский, сам же подливший масла в огонь своим письмом к начальнику германской дивизии, теперь рвал и метал и кричал в телефон в штаб нашего полка:
