– Что это за безобразие у вас творится?! Прикажите немедленно всем вернуться в свои окопы, иначе будет открыт артиллерийский огонь по тем, кто не вернется!
Со стороны германского командования тоже, вероятно, были приняты срочные меры к прекращению братания, так как вдруг угрожающе затрещал германский пулемет, стрелявший, однако, вверх. На нейтральной линии толпы людей зашевелились, как потревоженные муравьи. Атмосфера стала напряженнее. Но еще большее движение произошло, когда наша артиллерия дала несколько выстрелов вверх и белые облачка шрапнелей высоко пыхнули в лазури небес. Немцы и наши врассыпную, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее начали двигаться к своим окопам, и вскоре все пространство между окопами снова опустело и приняло вид мертвого поля. Я тоже вернулся в свой погреб и прилег на нары, покрытые соломой. Пришел и прапорщик Муратов.
– А вот и вы, Николай Васильевич, из гостей! Ну, расскажите, что там интересного было.
– Чудное дело, ей-богу, эта война… – начал прапорщик Муратов, садясь на скамейку около стола и закуривая папиросу. – Вчера еще носа не смей показать из окопов, того и гляди подстрелят проклятые немцы, а сегодня встречаешься с ними, угощаешь папиросами и разговариваешь как с милыми, хорошими знакомыми…
Хотя, правду сказать, здорово крутил, когда шел к ним, что-то так и сосало под сердцем, просто даже не могу себе отдать отчета в этом чувстве, но любопытство все-таки взяло верх.
– Да, я тоже едва удержался от соблазна, но если бы и пошел тоже, я думаю, не согрешил бы. Расскажите, однако, по порядку.
– Я пошел к немцам по шоссе. Ощущение было страшное. Так и казалось, что вот-вот свистнет пуля или срежет пулемет. Даже жуть брала… Вы понимаете, Владимир Степанович, ведь это идти не на свидание с любимой женщиной, а на свидание с нашими вчерашними страшными врагами, с немцами. Ведь от них, вы знаете, можно ожидать всяких подлостей, заманят в ловушку, а потом и пересекут всех пулеметами. Впрочем, ведь я не один был. Опережая один другого, наши молодцы стремились поскорее добраться до нейтральной линии, где уже образовалась тесная куча, людей, в которой перемешались русские и германские солдаты. Лица у всех были улыбающиеся, довольные. Объяснялись жестами и мимикой, и это выходило весело и забавно. Наши солдаты угощали немцев хлебом и сахаром, а те, в свою очередь, предлагали нашим табак, давали отведать из фляжки своей водки, уговаривали друг друга перейти на свою сторону. Немцы были низкорослые, но коренастые, краснорожие; вероятно, это были баварцы. Некоторые между ними смотрели волками, чего я не мог заметить среди добродушных лиц наших солдат. Несколько поодаль от общей массы стояла небольшая куча, германских и наших офицеров. В числе последних были прапорщик Ковальский и прапорщик Древесников. Я подошел. Прапорщик Ковальский, свободно владевший немецким языком, представил меня немцам. Те, взяв под козырек, вежливо раскланялись со мной. Я ответил поклоном. Один из них, молодой лейтенант в больших очках в черной оправе, предложил мне сигару. Я люблю курить сигары, и потому с удовольствием принял предложение. Заговорили о том, о сем, но политики из вежливости не касались, точно это было не наше дело. Немцы похвалили нашу артиллерию, припомнив, вероятно, наш ураганный огонь во время приезда генерала По. Мы отдали должное их стойкости и мужеству. Они расхвалили наш огненный крест, который мы вчера, в ночь перед Пасхой поставили наверху окопа. По их словам, крест точно горел в ночной темноте и был отчетливо виден. Я не удержался и упрекнул их за то, что они открыли артиллерийский огонь по кресту. Немцы извинились и сказали, что они здесь ни при чем. Огонь был открыт по приказанию командира оставшейся при их дивизии австрийской батареи, а командир этот был еврей. Этим они объяснили неприятное недоразумение. Они, напротив, желали бы, чтобы не производилось ни с чьей стороны стрельбы не только в первый день Пасхи, но также и во второй. Мы, разумеется, согласились. Спросили их об участи чеха, отправившегося к ним с письмом. Они сказали, что его с завязанными глазами отправили в штаб дивизии и что его дальнейшая участь им неизвестна.
У одного из разговаривавших с нами германских офицеров был с собой аппарат. Мы разместились для съемки так: в центре мы, трое русских офицеров, а сзади и по бокам германские офицеры.
Едва только щелкнул аппарат, как затрещал германский пулемет. Я, прапорщик Ковальский и прапорщик Древесников с беспокойством переглянулись, но немецкие офицеры с любезными улыбками успокоили нас, сказав, что пулемет стреляет вверх, что это просто их зовут… В это время ударила наша артиллерия, предупреждая наших. Торопливо распрощались, пожав друг другу руки. Все стали расходиться по своим окопам.
– М-да, интересная история… А не заметили, Николай Васильевич, какой у них полк на погонах?
– Семнадцатый.
– Вот совпадение! Номер нашего полка. Я думаю, – сказал я, помолчав немного, – немцы во время этого братания кое-что все-таки выведали от наших. Ведь наши растяпы все разболтают… Кстати, одного нашего михрюдку
[35], говорят, во второй батальон немцы увели.
– Ну что вы! Силой?
– Нет, вероятно, уговорили.
– Ах, подлецы…
– Да уж, немцы всякое положение сумеют использовать.
Так прошел первый день Пасхи. На второй день немцы и наши вылезли на окопы и махали друг другу шапками, однако никто теперь не осмеливался перейти проволочные заграждения. Стрельбы не было, и мы все могли наслаждаться тишиной и спокойствием в продолжение всего дня. Под вечер того же дня немцы на участке против роты прапорщика Ковальского выпустили известного уже читателю храброго чеха. Говорят, начальник германской дивизии благодарил в письме за поздравление, посылал бутылку вина и коробку сигар. Между прочим, также заметил, что посланца следовало расстрелять как шпиона, но что он не сделал этого ради праздника Пасхи.
На следующий день, едва брызнули первые лучи восходящего солнца, как немцы по всей линии открыли сильный ружейный и артиллерийский огонь. Это был как бы знак того, что нелегальное перемирие кончилось и война снова вступила в свои права. Мы слабо отвечали.
Глава IV
Великий отход
Был уже конец апреля. Наш полк стоял на отдыхе в Повензове. В последнее время замечался усиленный приток на фронте пополнения из запасных частей. Это был цвет России и, быть может, последний боеспособный резерв. И действительно, молодые, хорошо одетые и хорошо подготовленные в течение зимы солдаты выглядели бодро и молодцевато. Многие из них горели желанием попасть поскорее в бой. Теперь наш полк достиг такого личного состава, который он имел только в самом начале войны при выступлении на фронт, а именно, в каждой роте было по 250 штыков. То же самое было и в других полках. В связи с общим оживлением на фронте, а особенно благодаря несомненным признакам того, что немцы собираются переправиться через Дунаец где-то в районе нашей дивизии, нам и в Повензове не приходилось много отдыхать. Ежедневно по несколько часов в день производились строевые и тактические занятия. Но войска и без того были прекрасно обучены военному делу, большего от них и требовать нельзя было. И солдаты, и рядовое офицерство не только отлично знали и исполняли свои обязанности, но и бескорыстно умели жертвовать своею жизнью. О, если бы Россия была так же хорошо технически подготовлена к войне, как личный состав ее армии, и если бы не эта разлагающая, близорукая политика в верхах, то Россия не увидела бы горьких и печальных дней разгрома! Продолжаю, однако, прерванный рассказ. Немцы зорко следили за всеми нашими передвижениями. Их колбаса
[36] целый день торчала под облаками и мозолила нам глаза. Аэропланы их бесстрашно пронизывали линию нашего заградительного артиллерийского огня и потом безнаказанно, как коршуны, реяли над расположением наших резервов, артиллерийских складов, обозов и других тыловых учреждений, сбрасывая временами тяжелые, страшной силы бомбы.
