Выйдя из леска, я пошел сначала лощиной, а потом поднялся на косогор, с которого надеялся познакомиться с окружающей местностью. Действительно, взобравшись наверх косогора, я мог далеко видеть вокруг. Солнышко все ниже и ниже склонялось над той обозначавшейся густой зеленью линией, где мирно струился Дунаец. В бинокль хорошо была видна деревня Домбровицы, вокруг которой теперь разгорелись горячие бои. Верстах в двух параллельно Дунайцу ровной линеечкой белело шоссе. А еще ближе, примерно в полуверсте от меня, лежала небольшая бедная деревушка с густо лепившимися друг к другу домиками. Немцы обстреливали ее тяжелыми шестидюймовыми снарядами. Их батарея стояла, по-видимому, сейчас же за Дунайцем, так как промежуток между выстрелом и разрывом был очень короткий. Я с живым интересом наблюдал за этим безнаказанным обстрелом беззащитной деревушки. На всем лежал багровый отпечаток заходящего солнца. Потянуло вечерней прохладой. Это был один из тех прелестных, теплых вечеров, которые так часто дарит нам волшебница-весна. И так нелепо было сочетание этой тишины погружающейся в сон природы с этими страшными, крякающими, хватающими за нутро разрывами немецких «чемоданов». И в то же время было что-то притягательное, была какая-то своеобразная красота в этой столь обычной на войне картине. Вот глухо стукнуло что-то за Дунайцем, и этот небольшой звук трудно даже было признать за выстрел шестидюймовой гаубицы. Но уже в следующую секунду вы слышите сверлящий, воющий, все возрастающий шум тяжелого снаряда. Так и кажется, что снаряд летит прямо на вас. Еще в ушах стоит этот адский шум, но над деревушкой уже взлетает высокий столб черного дыма, земли и каких-то обломков. Слышится раскатистый гром разрыва, эхо подхватило его и разнесло далеко по окрестности. Нежно разлилась разноголосая музыка осколков. Музыка эта уже стихла, но несколько осколков еще жужжат в моем направлении, один низко басит, как жук, другие визжат… Я невольно отступаю шаг назад… «Ж-ж-ж-ж, тук-ту-тук…» Несколько осколков ударились о землю недалеко впереди меня, подняв легкие клубочки пыли, которая тотчас же рассеялась. Мой наблюдательный пункт оказался в сфере обстрела, и оставаться на нем было небезопасно. Но именно наличие этой опасности, помимо любопытства, приковывало меня к месту.
Временами в душу закрадывалось какое-то страшное чувство, в котором даже стыдно было самому себе признаться: мне хотелось, чтобы меня ранило осколком, пусть даже тяжело, только не смертельно. В воображении сама собой напрашивалась картина, как меня находят здесь раненого, истекающего кровью… Как отправляют в ближайший перевязочный пункт, потом в глубь России… Ах, так хорошо! Тогда не надо было бы идти завтра в этот страшный бой. Кто знает, какая участь ждет меня? Может быть, я буду убит, может быть, только ранен или попаду в плен. А если уцелею, то опять эти бесконечные бои и бои. Опять это мучительное существование между жизнью и смертью.
А снаряды все продолжали рваться, то в самой деревне или то перелетая, то не долетая до меня. Отдельные осколки долетали до меня, но как нарочно ни один из них не задевал. В обстреливаемой деревушке были смятение и крики. Коровы, люди, лошади, свинки – все в панике металось из стороны в сторону и, наконец, рассыпалось по полю. Послышались душераздирающие крики. Деревня загорелась. Черный дым столбом взвился над средней ее частью. Красные языки пламени блеснули между халупками. Вскоре вся деревушка пылала одним сплошным огромным костром. Дым темным облаком застилал небо. Обстрел прекратился. Солнышко уже зашло, и пора было вернуться на бивуак. Я спустился в лощину и тихо побрел назад.
Несмотря на то что одной из основ военной тактики является предупреждение о предстоящем бое и полная осведомленность всех, и офицеров, и солдат, о ближайших боевых задачах, начальство почему-то редко посвящало нас в ход предстоящих боевых действий. Нас обыкновенно «пригоняли» к месту боя, и до последней минуты мы не знали, куда и зачем мы идем. И только когда мы рассыпались в цепь, и противник открывал ружейный и пулеметный огонь, только тогда мы узнавали, что нас «пригнали» в бой. Хотя эта таинственность и противоречила духу нашего полевого устава, но зато она вполне отвечала самой жизни. Этим наше командование вполне правильно учло психологическое состояние солдатских масс. Условия современного боя настолько ужасны и так сильно бьют по нервам, что требуется неимоверное напряжение воли и присутствие духа для того, чтобы честно исполнить свой воинский долг. Человек, внезапно подхваченный боевым вихрем, не в состоянии уже опомниться, ему нет выхода, он волей-неволей должен принять участие в бою, он заражается боевой горячкой… И вот цель достигнута: враг побежден и в панике бежит…
Но в тех случаях, когда официально объявляется о предстоящем бое, у солдат обыкновенно наблюдается подавленное состояние духа, они отлично знают, что такое бой и чем это пахнет, и потому не удивительно, что в таких случаях находится немало таких малодушных, которые перед самым боем прячутся по канавам и под кустами, а по окончании боя являются, делая вид, что они тоже участвовали в бою. Короче говоря, ожидание боя нередко бывает тягостнее самого боя. Вот почему наше начальство сочло за лучшее не объявлять заранее о предстоящем бое. Так было и в описываемый мною момент нашего пребывания в районе Домбровиц. Все догадывались, что наутро будет бой, но никто ничего определенного не знал. Поэтому когда по возвращении моем на бивуак ко мне подошел унтер-офицер Зашибайло и, взяв под козырек, тихо спросил: «Ваше благородие, сказывают, пойдем в наступление?», то я только пожал плечами и ответил: «Я, брат, и сам ничего не знаю». Здоровенный Зашибайло на это добродушно улыбнулся и тихо прибавил: «Знаете, ваше благородие, только не велено нам говорить!» Быстро темнело. Я прилег на землю поближе к солдатам, которые толпились кучками, тихонько переговариваясь между собой. Некоторые сидели или полулежали на земле, и почти у каждого из них блестел во рту огонек цигарки. Чувствовался запах махорки. Костров нельзя было разводить. Вдоль Дунайца часто взлетали звезды ракет, а немецкий прожектор непрерывно водил своим белым лучом, освещая пространство перед Домбровицами. Очевидно, переправившиеся немцы ожидали нашей контратаки. Никому не спалось. Все с минуты на минуту ожидали приказа о выступлении. Мы не ошиблись, после полночи раздалась команда: «В ружье!» Весь бивуак пришел в движение. Зазвякали котелки. Говор усилился. Днем каждый легко мог найти свою винтовку и стать на свое место, но ночью в темноте трудно было сразу разобраться, и оттого получалось впечатление какой-то суматохи.
– Тише вы, черти! Чего разгалделись! – раздавались сердитые окрики взводных.
Наконец все стихло, и наш батальон в колонне по отделениям выступил из леска. За ним следовал 2-й батальон нашего полка. Ночь была темная, тихая и теплая. В нескольких шагах трудно было различить человеческую фигуру. Лощины, горушки, кустарник, лесок, вся вообще окрестность была окутана ночной темнотой и только вверху на таком же темном, как и все окружающее, небе тихо мерцали звезды. Шли некоторое время без дороги. Прошли мимо дымившихся еще развалин деревушки. Это и была та самая деревушка, которая вечером обстреливалась тяжелой германской артиллерией. Около этой сгоревшей деревушки наши два батальона разделились: наш 1-й батальон двинулся прямо, держа направление на Дунаец, а 2-й батальон взял пол-оборота налево и направился в сторону Домбровиц на поддержку Галицкому полку нашей дивизии, которому приказано было взять Домбровицы. На востоке уже небосклон посветлел, когда наш батальон, пройдя сгоревшую деревушку, рассыпался в цепь. В это время случайно в 3-й роте какой-то солдатик зацепил за что-то заряженную ручную гранату, висевшую у него за поясом. Граната угрожающе, как змея, зашипела. Ближайшие солдаты шарахнулись в сторону и не успел бедняга опомниться, как в тишине ночи ахнул взрыв, очень похожий на взрыв тяжелого снаряда. Несчастный в мгновение был разорван на куски. Это произвело на всех неприятное впечатление. А главное то, что одно из важнейших условий предстоящей операции, именно скрытность и неожиданность нападения, было нарушено. Вслед за роковым взрывом германский прожектор немедленно начал водить своим ярким лучом по всему району, прилегающему к сгоревшей деревушке. Одна за другой вспыхнули ракеты. Ровная, как стол, местность сразу осветилась. Наша далеко растянувшаяся цепь, точно по команде, быстро залегла, и на поле не видно было ни одной живой души. На фронте стояла напряженная, зловещая тишина. Ни с чьей стороны не раздавалось даже отдельного выстрела. Я, лежа на некотором расстоянии сзади цепи, пристально всматривался вперед. Но все сливалось в одну сплошную сероватую мглу, которую временами пронизывал луч прожектора.
