Немцы поуспокоились и перестали бросать ракеты. Ничто, казалось, не предвещало ужасов предстоящего боя. В равнодушной, как и всегда, природе, еще не пробудившейся от ночного сна, была разлита тишина. Но эта жуткая тишина таила в себе неведомые адские силы, готовые ежеминутно разразиться над этой длинной цепью припавших к земле людей. У каждого из них бьется живое сердце, и, вероятно, ни одному из них не хочется умирать…
Когда луч прожектора свернул в сторону и угасла последняя ракета, раздалась тихая, но ясная команда капитана Шмелева: «Вперед!», ее также тихо передали по цепи, и цепь снова поднялась и пошла. Первая, вторая и моя четвертая рота шли в первой цепи, а третья рота, составлявшая нам батальонный резерв, с двумя пулеметами шла во второй цепи сзади нас шагах в двухстах. Едва мы прошли несколько десятков шагов, как снова вдоль нашей цепи скользнул луч прожектора, и сразу взвилось несколько ракет. Мы опять легли на землю и лежали неподвижно до тех пор, пока не потухли ракеты. После того мы снова поднялись и ускоренным шагом двинулись вперед. Но вот опять взвилась ракета, и мы снова попадали на землю. Через несколько минут двинулись дальше. Таким образом, улучая моменты, когда местность не освещалась прожектором и ракетами, мы все ближе и ближе продвигались к противнику. Уже брезжил рассвет. Звезды побледнели. В мутно-молочном предрассветном тумане отчетливее стали выделяться серые фигуры солдат, шедших в цепи на расстоянии пяти шагов друг от друга. Еще трудно было что-нибудь хорошо различить. Растущие кое-где вблизи отдельные деревья казались большими темно-серыми пятнами. Земля была влажна от росы.
Заметно светлело с каждой минутой. Я шел сзади цепи своей роты, и мною начинало овладевать все большее и большее беспокойство. Все как-то несчастливо складывалось. Я начал сильно сомневаться в успехе боя, и оттого не было той твердости и бодрости духа, того энтузиазма, которые одни только и ведут к победе. Подобное подавленное настроение, без сомнения, явилось не только у меня, но и у всех других моих старых, испытанных в боях соратников – солдат и офицеров. «Но что за причина?» – спросите вы. Причина очень простая, но в то же время роковая для нашего наступления: момент для атаки был упущен. Под покровом темноты мы должны были приблизиться к противнику на кратчайшее расстояние. Пока немцы открыли бы наше наступление, мы были бы недалеко от их окопов, и вот как теперь, едва только забрезжил рассвет, мы должны были бы броситься в атаку. Конечно, немцы открыли бы огонь, но в темноте ружейный и пулеметный огонь, а особенно огонь артиллерии не так губителен, так как трудно взять правильный прицел. Разумеется, не обошлось бы без потерь с нашей стороны, и даже может быть больших, но зато можно было быть уверенным, что победа была бы в наших руках: мы отбросили бы немцев на левый берег Дунайца. Но теперь выходило вот что: уже светало, но мы лишь достигли линии шоссе, шедшего параллельно Дунайцу. На этой позиции держались остатки разбитых двух рот нашего полка и деморализованные, наполовину разбежавшиеся «крестоносцы», наделавшие нам столько хлопот. Впереди между шоссе и гатью Дунайца, на которой укрепились переправившиеся немцы, лежало ровное, как стол, поле шагов 1000 длины. Вот через это-то «поле смерти» нам и предстояло наступать при дневном свете, так как солнышко должно было скоро взойти. В довершение беды в том месте, где должен был наступать наш батальон, Дунаец делал изгиб, и потому гать, тянувшаяся по берегу Дунайца, имела форму небольшого полукруга, выпуклая сторона которого была обращена в сторону немцев. Таким образом, наш батальон, очутившись при наступлении в этом полукруге, неминуемо должен был быть уничтожен перекрестным ружейным и пулеметным огнем и сосредоточенным огнем артиллерии. Наступление при таких условиях могло иметь успех только после сильной артиллерийской подготовки, иначе наступающей части грозила напрасная гибель. Но наша артиллерия молчала, так как вся операция была рассчитана на скрытность и неожиданность. Капитан Шмелев был старый боевой офицер. Отличаясь личной храбростью, он в то же время щадил людей своего батальона и не бросал их туда, где ожидала их напрасная верная гибель. Вот и теперь капитан Шмелев отлично сознавал всю невыгодность и бесполезность атаки немцев при настоящих условиях. Это значило вести батальон на убой. Ввиду этого капитан Шмелев приказал нашему батальону остановиться на линии шоссе и ожидать дальнейших распоряжений. Капитан Шмелев не мог скрыть своего волнения. Лицо его было бледно. Со свойственной ему грубостью он громко высказывал свои мысли:
– Куда там, к черту, теперь днем наступать! С ума сошли! Я не допущу этой глупости!.. – С возбужденным, нахмуренным лицом он торопливо подошел к телефону.
Телефонист сидел с телефонной трубкой на краю канавы около шоссе вблизи от меня. Капитан Шмелев схватил трубку и начал почти кричать в нее:
– Штаб полка?.. Штаб полка?.. Это штаб полка?.. К телефону командира полка!.. Я приостановил наступление… Уже светло… Наступать невозможно, батальон весь погибнет… Необходимо отложить наступление.
В ответ в трубке послышался сердитый резкий голос. Капитан Шмелев еще больше побледнел. Лицо его точно окаменело. Глаза выпучились, налились кровью и стали страшными… (Впоследствии мы узнали, что командир полка, повинуясь распоряжению начальника дивизии, угрожал капитану Шмелеву судом, если только он отставит наступление.) Капитан Шмелев швырнул на землю трубку и с сердцем, так что мы все слышали, процедил сквозь зубы:
– Сволочи! – потом он выпрямился и, строго нахмурившись, твердо, не дрогнувшим голосом произнес: – Батальон, вперед!..
Я похолодел от ужаса перед предстоящей безрассудной человеческой бойней. Здесь уместно бросить упрек нашему начальнику дивизии генералу Ткачевскому, а вместе с ним и многим другим подобным ему бездарным русским генералам, которые, сидя в своих штабах за много верст от позиции и вырабатывая план боев, смотрят на солдат и на рядовых офицеров как на простых, бездушных пешек. Нередко эти бездарные тупицы, не считаясь с реальными условиями боевой обстановки, в силу ли тщеславных побуждений, или из упрямства, или по каким-нибудь другим неосновательным причинам, бросали в бой не только батальоны и полки, но даже целые дивизии. Ведь в России пушечного мяса много! Чего там жалеть! Да, господа генералы, вам дана власть над десятками и сотнями тысяч солдат. Вашему уму и вашей совести поручены жизни этих многих тысяч людей. Распоряжайтесь же ими разумно, берегите живую силу, цените человеческую жизнь!.. Война требует величайших человеческих жертв, эти жертвы должны быть принесены, но не играйте человеческими жизнями. За каждую каплю напрасно пролитой человеческой крови вы дадите ответ перед Богом!..
Пока капитан Шмелев разговаривал по телефону, рассвело еще больше. Однако солнышко еще не всходило. Прозрачный белый туман, как белая тонкая вуаль, окутывал землю. На боевой линии стояла полная тишина, точно тут никакой боевой линии и не было. Как приятно было бы это чудное весеннее утро при других условиях! Так хотелось бы вдохнуть в себя полной грудью свежий бодрящий воздух и беззаботно, с легким сердцем дожидаться солнечного восхода, когда вдруг брызнут и заиграют первые золотые лучи… Но теперь перед лицом смерти это утро только раздражало своей тишиной и своей ясностью. Цепь двинулась вперед в таком же порядке, в каком она двигалась до шоссе. Я шел сзади цепи своей роты в своей обычной коричневой гимнастерке с наганом в руке. Вправо и влево уходила от меня цепь нашего батальона, теряясь в жидком тумане. Я старался быть спокойным, силясь подчинить своей воле и своему разуму самого себя, точно во мне были какие-то два человека, высший и низший, один командовал, другой подчинялся. Еще не прозвучал ни один выстрел, но во мне уже начиналась та особая мучительная внутренняя борьба двух начал духа и материи, которая бывает у человека перед боем. Близость и возможность смерти или страдания пугает наше тело, оно хочет жить. Ему нет никакого дела до разных идей и до всех тех причин, которые вызывают войну. Оно готово бежать прочь от того места, где ему угрожает опасность. Но дух побеждает. Дух подчиняет себе слабое тело и подставляет его под страшные удары смерти. Но эта скрытая борьба духа и материи не проходит даром. Человек начинает волноваться, сердце его учащенно бьется, в висках от напряжения надуваются жилы и стучат молотком. То же было и со мной, да, вероятно, и с каждым другим, кто составлял теперь только маленькое живое звено в этой длинной живой цепи брошенных так глупо в бой людей.
