Десять месяцев наша армия оперировала в Галиции, и решительно ничего не было сделано для закрепления галицийского плацдарма, хоть бы взяли пример с немцев. У них в полуверсте от первой линии вторая укрепленная линия, потом в версте третья линия, бывает и четвертая, затем через каждые 10–20 верст непременно есть сильно укрепленная полоса с многими рядами проволочных заграждений, с тяжелыми блиндажами и т. п. Вот это и называется «закреплением пройденного пространства». А наши господа генералы и уставчики-то сами составляли, и нас заставляли вызубривать их чуть не наизусть, а сами проворонили такую простую военную истину, которую должен был знать каждый юнкер младшего курса. Ну не возмутительно ли?..
В пятом часу дня в разных частях фронта глухо загудела орудийная канонада. Особенно часто слышались громовые раскаты на фронте нашей дивизии. По-видимому, наши части остановились, и местами закипел жаркий бой.
К прапорщику Харитонову подскакал запыхавшийся ординарец на взмыленной лошади и подал пакет. Было приказано остановиться обозу в деревушке N. Деревушка N была в расстоянии версты от того места, где нагнал обоз ординарец из штаба полка.
Небольшая, но чистенькая деревушка N по прибытии туда нашего обоза тотчас наполнилась криками солдат, ржанием лошадей, стукотней и шумом. Все дворы и садики были заставлены повозками и лошадьми. На одной из халуп у шоссе сейчас же вывесили флаг Красного Креста. Здесь наспех был открыть полковой перевязочный пункт. В соседней халупе поместились прапорщик Харитонов, я и два офицера нашего полка, контуженные 22 апреля. Один был помощник начальника пулеметной команды поручик Стежков и штабс-капитан Ласточкин.
Причем контузия его была очень сомнительная. Но наш добрейший старший врач Исай Лазаревич в таких случаях был очень снисходителен и давал возможность под видом контузии «отдохнуть» в обозе утомленному боями офицеру или солдату Впрочем, поручик Стежков не манкировал. Его побледневшее лицо и временами легкое вздрагивание головы говорили за то, что он действительно довольно сильно был контужен.
Я предоставил Францу устраивать мой уголок и позаботиться обо всем необходимом, а сам вышел в садик. На дворе было тепло и хорошо. По всему фронту неумолчно гремела канонада, где-то близко лилась человеческая кровь, и в голубую лазурь небес уносились глухие стоны раненых и умирающих…
Но здесь было так мирно и уютно! Солнышко пронизывало ослепительными, золотистыми нитями листву садика, играя своими лучами в зеленоватой воде поросшего травой и тиной небольшого прудика. Несколько жирных карасей недвижно стояли на поверхности воды, нежась на солнышке. При моем появлении они едва заметно шевельнули хвостиками и лениво ушли в глубину. Я остановился как вкопанный. Сердце во мне так и заиграло. Во мне проснулся рыбак. Я забыл и про грозную канонаду, и про собственную рану, и про свои невеселые думы и опрометью бросился бежать в свою халупу. Франц мне раздобыл где-то тонкую иголку, я ее накалил на свечке, и вмиг был готов крючок. За длинным прутом и ниткой тоже остановки не было, и через каких-нибудь полчаса я, уже забыв все на свете, не спускал пристального взгляда с грубо сделанного поплавка. Но здешние караси, видимо, были мало знакомы с таким приспособлением, как удочка, и потому, невзирая на мой самодельный крючок и неуклюжий поплавок, брались один за другим, доставляя мне этим неизъяснимое наслаждение.
Уже вечерело, когда, поймав чуть не с полведра золотистых карасей, я с торжеством отнес их Францу, чтобы он приготовил на ужин, а сам собрался опять идти в садик погулять в вечерней прохладе, когда вдруг со стороны шоссе послышались шум повозок, суета и чьи-то громкие приказания. По голосу я узнал, что это был Исай Лазаревич. Я выглянул в раскрытое окно. Оказалось, что привезли раненых на нескольких подводах. Санитары суетились около них. Некоторых раненых они заботливо вели под руку, а других вносили на носилках. Подводы оставались ждать на шоссе, так как раненых после перевязки должны были эвакуировать дальше. В соседей комнате, служившей перевязочной, послышались возня, стук, шуршание ног и сдавленные стоны. Я невольно сморщился. Только что пережитая, заставившая меня забыться идиллия с тихим зеленым садиком, с золотыми карасями сменилась суровой, неумолимой действительностью…
Я вспомнил, где я нахожусь, и сердце мое защемило беспредельной тоской… И вдруг мне безумно захотелось уехать с этими страдающими куда-нибудь прочь, далеко-далеко от этого места человеческой бойни… Счастливцы! Они покидают этот ад и, быть может, уже для того, чтобы никогда сюда не возвращаться, они счастливы своим страданием, счастливы тем, что оно дало им возможность вырваться отсюда… А я? О, глупец! Я добровольно остаюсь… Еще мало для меня этих страданий, этих моральных терзаний, этой пролитой крови… Счастье улыбнулось тебе, жизнь зовет тебя в свои молодые теплые объятия, прочь от этой зияющей бездны смерти…
Сердце усиленно билось в груди. Теплый тихий весенний вечер умиротворяюще действовал на душу, и только гулкая канонада на фронте звучала каким-то странным диссонансом… Несколько секунд напряженной душевной борьбы… В волнении я прошелся по комнате. «Нет, решил не ехать и не поеду! Чего там ехать с такой пустячной раной!» И словно боясь поддаться слабости и утешая самого себя, я вышел из комнаты и подошел к повозкам. Несколько русин-подводчиков сидели тут же, у канавы и, покуривая толстые цигарки, тихонько между собою переговаривались. На первой подводе сидел уже один солдатик. На левой руке его был отрезан рукав, и вся рука его, висевшая на повязке, была туго забинтована от локтя до плеча. При моем приближении солдатик просиял и, здоровой рукой сделав под козырек, приветливо проговорил:
– Здравия желаю, ваше благородие, как изволите быть здоровы?.. – По голосу и по осунувшемуся бледному лицу я тотчас узнал взводного командира 2-го взвода моей роты старшего унтер-офицера Белова.
– Белов! Здорово, братец! И тебя зацепило? – точно брату родному обрадовавшись, воскликнул я. – Ну расскажи, голубчик, что сталось с нашей ротой у Дунайца? Жив ли полуротный? Бовчук? Как там наши дела? – забросал я его вопросами.
Добродушное лицо Белова нахмурилось и приняло необычайно серьезное выражение. Он только безнадежно махнул рукой, как бы давая мне тем понять, что хорошего нет ничего.
– Слава Богу, полуротный живы… а вот от нашей роты почти, чай, ничего не осталось, может, человек каких тридцать. Зашибайло убит на моих глазах… В одном месте нас небольшая горсточка ворвалась на дамбу в евойный окоп, и схватились на штыки, а в другом месте немец, значит, сам бросился на наших, кого поколол, а кого, значит, забрал в плен… И вправду, смотрим, через Дунаец по мостку гонят большую партию наших пленных и среди их, глядим, наш подпрапорщик Бовчук идет. Снял шапку и машет нам… Так стало обидно нам и зло на немца, ажно плакать хотелось… Видим, все равно уходить надо, чуть ноги унесли…
– Ну, а сегодня что?
– Он наступал на наших, да просто колоннами так и прет… Спасибо, наша антиллерия как зачала по ём крыть, а он все подбавляет силы и потом, значит, подвел сою тяжелую антиллерию и тоже давай садить по нашим, закидал, сукин сын, снарядами, деться некуды, окопчики, известное дело, успели открыть только с колена. Ну, а только наши-то пока что держались… А дальше уж и не знаю, потому что тяжелый снаряд как дал по нашей цепи… Меня бросило в сторону и осколком перебило кость на руке… – Глаза Белова от возбуждения горели лихорадочным огнем, губы пересохли, грудь часто дышала… Видно было, что ему трудно говорить.
