– Не волнуйся, голубчик, отдохни. На, возьми себе на дорогу… – участливо проговорил я, протягивая ему четвертной билет.
Белов от радости просиял.
– Покорно благодарим, ваше благородие, век за вас Бога буду молить!
Между тем на других подводах тоже уже сидели раненые, а двух тяжелораненых положили в специально оборудованную для этого линейку Красного Креста с крытым верхом.
Исай Лазаревич в белом халате и с засученными рукавами стоял на крыльце. Убедившись, что все готово, он подобно начальнику станции, отправляющему поезд, махнул рукой и крикнул:
– С богом!
– С богом!.. Счастливого пути!.. – раздалось несколько голосов стоявших поблизости санитаров и солдат.
Я пожал Белову руку и тоже пожелал ему счастливого пути и полного выздоровления. На глазах его блестели слезы.
– Прощайте, ваше благородие… Спасибо за все!.. – с дрожью в голосе проговорил Белов.
Подводы затарахтели по шоссе…
Уже стемнело. Канонада на фронте то затихала, то снова грозно гремела. Настроение у нас в обозе было у всех напряженное. Никто не знал, что делается на фронте, поэтому с минуты на минуту можно было ждать дальнейшего отступления.
Я тоже чувствовал, что нервы мои взвинчены, и для того чтобы их успокоить, я решил пройтись и хоть издали посмотреть, что делается там, за этой страшной чертой, где кипит теперь горячий бой… Я взобрался на небольшую возвышенность и взглянул туда. Сердце мое сжалось. По всему фронту, куда только мог хватить глаз, колыхались на одинаковых расстояниях друг от друга, как гигантские факелы, пожарища, образуя собой правильную дугу, концы которой словно могучими тисками охватывали наш фронт.
Все небо было залито багрово-красным заревом. На фоне пожарищ чернели силуэты лесов и складок местности.
Я грустно покачал головой. По дугообразной линии пожарищ было ясно, что противник теснит нас на флангах и что центру, где самоотверженно билась наша дивизия, из боязни быть отрезанным поневоле придется отступать. И я не ошибся. Когда я вернулся к обозу, там я застал страшную суету, граничащую с паникой. Запрягали лошадей, нагружали кладь. Мелькали обозные фонари. Всюду, где только требовалось, появлялась грузная фигура прапорщика Харитонова, освещая себе путь батарейкой; с нагайкой в руке он отдавал четкие, уверенные приказания, причем, конечно, ругался самыми отборными словами и всюду вносил порядок и успокоение.
Ровно в 11 часов вечера обоз уже стоял на шоссе колонной, готовый по первому приказанию тронуться.
– Вперед! – скомандовал прапорщик Харитонов, сидя уже верхом на своем красивом жеребце. Он поставил его сбоку шоссе, чтобы можно было пропустить перед собой весь обоз.
Франц помог мне забраться на моего Каштана, и я в сопровождении опять того же конюха Ивана и Франца поехал рядом с обозом. Шоссе и вся окружающая местность слабо отдавали оранжевым отблеском пожарищ. Канонада стихала…
Целую неделю мы отступали по Галиции.
Так тяжело было на душе! Все то, что мы завоевали в течение первых месяцев войны такой дорогой ценой, путем таких усилий и жертв, теперь мы отдавали почти без сопротивления. Натиск противника значительно ослабел, но мы, несмотря на это, стремительно отступали, так как галицийская катастрофа принимала все большие и большие размеры. Наш крайний левый фланг в Буковине быстро подавался назад, не будучи в состоянии противостоять превосходным австро-германским силам и могучей артиллерии. К тому же к этому времени благодаря или преступному бездействию, или подлой измене (вероятно, было и то, и другое) наших верхов наша артиллерия оказалась без снарядов, а армия без пополнений… Таким образом, без снарядов, с поредевшими рядами, только лишь живой грудью наша армия встретила грозного врага, бросившего на наш фронт огромные силы с многочисленной артиллерией с тем, чтобы раздавить Россию, принудить ее к сепаратному миру и затем всеми силами обрушиться на Францию и раздавить также и ее… План был смелый и решительный. Он сулил врагу верный успех, так как немцы прекрасно знали, что Россия стоит безоружная и истощенная. Ее можно взять чуть ли не голыми руками… Но и на этот раз немцы ошиблись в своих расчетах. Правда, армия была безоружна, но дух ее еще был жив, и она готова была горами своих трупов заградить врагу дверь к сердцу России…
Одновременно со стремительным натиском на галицийском фронте немцы на противоположном фронте, то есть в Прибалтийском крае, тоже с огромными силами обрушились на наши войска. Борьба была слишком неравная, и наша армия и здесь начала поспешное отступление… Таким образом, центральный плацдарм театра военных действий, то есть территория Польши, оказался забранным в клещи, и потому в целях выравнивания фронта, дабы не оказаться совершенно отрезанными, наши армии, оперировавшие в Польше, тоже принуждены были отступать.
Такова была общая картина положения на русском фронте памятной весной 1915 года. Но вернемся к прерванному рассказу.
После недельного беспрерывного отступления мы подошли на расстояние двух переходов, не доходя реки Сан, того самого Сана, у которого в течение целого месяца австрийцы отчаянно защищались осенью 1914 года. Теперь эта оборонительная линия и для нас должна была сыграть решающую роль. Теперь все зависело от исхода боев на Сане. Говорили, что тут наше отступление кончилось и дальше назад ни шагу.
Было уже начало мая. Чудные теплые майские дни стояли во всей красе. Наш обоз 1-го разряда стоял в большой деревне Паярки. На фронте как-то лениво, словно выжидательно, погромыхивали орудия. Наш полк стоял в лесу в дивизионном резерве верстах в двух от нашей деревни. Рана моя быстро заживала. Относительно спокойная и безопасная жизнь при обозе, хорошее благодаря заботам прапорщика Харитонова, питание, постоянное присутствие на воздухе укрепили мои расшатанные нервы и влили в мое физическое и духовное существо свежую, бодрящую, здоровую струю. Я чувствовал, что отдохнул, и стал подумывать о том, что не пора ли уже возвращаться в строй… Время шло незаметно. Днем в тихую, ясную погоду я любил уезжать верхом на своем Каштане куда-нибудь за несколько верст в тыл, в такие места, чтобы ничто мне не напоминало войну. И здесь в такие минуты я чувствовал себя так хорошо! Бывало, пришпоришь Каштана, пригнешься к луке и летишь вихрем по какой-нибудь просеке, а потом бросишь повод и едешь шагом. Разгоряченный, запыхавшийся конь тяжело дышит, перебирая копытами по земле… А ветерок нежно ласкает лицо, что-то нашептывает в уши и забирается за расстегнутый ворот рубахи… Иногда на просеку выскочит грациозная серна, а их много в лесах Галиции, и стоит как изваяние на своих высоких, тонких, точно выточенных ножках, и несколько секунд словно с изумлением смотрит в мою сторону, и потом вдруг как стреканет в чащу, только ее и видел…
Это были счастливые минуты моей жизни. Я был счастлив своей молодостью, здоровьем и особенно тем, что смерть щадила меня в бою, а полученные раны причинили мне тяжелые страдания, но зато и дали мне возможность выйти из строя, чтобы отдохнуть и набраться новых сил. Нередко в такие минуты я думал о тех офицерах и солдатах, которым «не посчастливилось» быть ранеными ни одного раза, и они с самого начала войны безвыходно, без отдыха должны были находиться в строю, неся на своих плечах все опасности и невзгоды войны и живя постоянно между жизнью и смертью…
