Мерсо принялся искать недорогой ресторан. Углубился в лабиринт менее оживленных темных улочек. Хотя днем не было дождя, пришлось лавировать между черными лужицами, образовавшимися среди булыжников, которыми были замощены некоторые из улиц. А вскоре стало моросить. Он был недалеко от центральных улиц Праги, об этом можно было судить по тому, что до него долетали крики разносчиков газеты «Народная политика». Он долго кружил на одном месте. И вдруг остановился. Странный запах добрался до него из глубин ночи. Острый, кисловатый, он пробуждал к жизни все его тревожные ощущения. Он проникал в него всеми доступными способами: через нос, через рот, через глаза. То он был далеко, затем оказался близко, на углу улицы, после стал витать между совсем потемневшим небом и блестящими, лоснящимися от света фонарей мостовыми, словно это был и не запах, а злой дух пражских ночей. Он двинулся навстречу этому запаху, который по мере приближения к нему становился все более стойким, обволакивал его, щипал глаза, вызывая слезы, и делал его беззащитным. На углу одной из улиц Мерсо понял: старая женщина продавала маринованные огурцы, их-то запах так на него и подействовал. Какой-то прохожий остановился, купил огурец, который старуха завернула в бумагу и подала ему. Поравнявшись с Мерсо, он развернул бумагу и впился зубами в сочную мякоть, которая отозвалась на это еще более мощным выбросом запаха. Патрису стало не по себе, он прислонился к стене и долго еще вдыхал в себя все странное и тоскливое, что миру было угодно предложить ему в эту минуту. Потом, собравшись с силами, побрел дальше и спустился, не раздумывая, в какой-то погребок, откуда доносились звуки аккордеона. Задержавшись на середине лестницы, он окинул взором довольно мрачный подвал, почти не освещенный, в котором можно было различить что-то лишь благодаря красноватым отблескам. Его вид, вероятно, был странноват, судя по тому, что аккордеон заиграл как-то глуше, разговоры смолкли и посетители повернули к нему головы. В одном углу за столом трапезничали девицы с очень толстыми губами. Другие посетители потягивали темное сладковатое чешское пиво. Многие просто курили. Мерсо устроился за довольно длинным столом, за которым уже сидел один человек. Высокий, худой, с неопределенного цвета волосами, он как-то неловко примостился на стуле и, засунув руки в карманы, крепко сжимал потрескавшимися губами уже обслюнявленную спичку, посасывал ее с отвратительным звуком, иногда перебрасывая из одного уголка рта в другой. Когда Мерсо устроился за тем же столиком, он едва шелохнулся, только прижался спиной к стене, направил торчащую изо рта спичку на вновь пришедшего и чуть заметно прищурил глаза. В эту минуту Патрис разглядел красную звездочку у него в петлице.
Есть не хотелось, поэтому Мерсо заказал немного и торопливо взялся за еду. Аккордеон звучал теперь более четко, а игравший на нем человек не отрывал глаз от нового посетителя. Мерсо дважды попытался ответить ему взглядом, полным встречного вызова. Но лихорадка изрядно вымотала его. А тот все смотрел и смотрел на пришедшего. Внезапно одна из девиц расхохоталась, человек с красной звездой в петлице принялся еще усерднее сосать спичку, на которой повисла слюна, а музыкант, не отводя взгляда от Мерсо, перешел с плясовой на медленную старинную мелодию. В эту минуту в погребке появился новый посетитель. Мерсо его не увидел, но ощутил, как в открытую дверь проник запах огуречного рассола. Запах моментально заполнил темный подвал, смешавшись с загадочной мелодией аккордеона, капля слюны, повисшая на спичке соседа, стала увеличиваться в размерах, а разговоры вдруг, как по команде, сделались более значительными, словно сам дух старого, недоброго и больного мира слетел сюда с границ ночи, которая пала на город, желая побыть в нагретой атмосфере зала, подышать человеческим теплом. Мерсо, принявшийся за переслащенный десерт, ощутил, что неожиданно отброшен в недра самого себя и та трещина, которую он уже носил в себе, ширится и еще больше открывает его навстречу тревоге и лихорадке. Он резко поднялся, подозвал официанта, ничего не понял в его объяснениях, заплатил с лихвой и вновь отметил про себя: взгляд музыканта неотступно преследует его. И только когда он был у двери, ему стало ясно, что музыкант продолжает смотреть на стол, который он только что покинул. Наконец-то до Мерсо дошло, что тот слепой; поднявшись по ступеням, он шагнул в ночь, наполненную все тем же запахом.
Над домами сияли звезды. Судя по глухому и могучему рокоту воды, Мерсо оказался поблизости от реки. А очутившись у решетки в толстой стене, покрытой еврейскими буквами, понял, что находится в еврейском квартале. На стену из-за ограды свисали ветки ивы, от которых шел нежный запах. Сквозь решетку виднелись большие бурые камни, торчащие из травы. Это было старое еврейское кладбище Праги. Мерсо бегом бросился обратно и очень быстро оказался на Староместской площади. Возле своей гостиницы он был вынужден прислониться к стене, его затошнило и мучительно вывернуло наизнанку. С ясностью сознания, которая характерна для состояния крайней слабости, он безошибочно отыскал свой номер, лег и тотчас уснул.
Утром его разбудили крики разносчиков газет. Погода была все еще ненастная, но уже проглядывало солнце. Мерсо все еще ощущал слабость, но болезнь уже отступала. Мысль о длинном дне, который только начинался, удручала. Жить вот так, один на один с самим собой, означало, что время будет течь как никогда медленно и каждый час будет равен целой вечности. Прежде всего надлежало как-то оградить себя от неожиданных приступов болезни, подобных вчерашнему. Лучше всего было осматривать город согласно заранее разработанному плану. Он прямо в пижаме уселся за стол и набросал план экскурсий, которым должно было руководствоваться в течение недели. Барочные монастыри и соборы, музеи и старые кварталы – ничто не было забыто. Затем Мерсо привел себя в порядок, только теперь спохватившись, что забыл купить расческу, и, как и накануне, спустился вниз непричесанный и молчаливый; в холле гостиницы, как всегда, дежурил портье, у которого, как выяснилось при свете дня, тоже нечесаная шевелюра, какой-то ошалелый вид, а в придачу на куртке не хватает пуговицы. Стоило Мерсо выйти на улицу, как он тут же оказался во власти трогательных и незамысловатых звуков. Слепой, все тот же, что и накануне, примостившись на этот раз на углу площади на корточках, играл на аккордеоне все с тем же пустым и улыбающимся видом, словно освободился от самого себя и полностью вписался в круговерть жизни, превосходящей его разумение. Дойдя до угла улицы, Патрис опять почувствовал запах маринованных огурцов. А вместе с ним и тревогу.
Этот день был таким, каким предстояло стать и последующим дням. Просыпался он поздно, прилежно осматривал соборы и монастыри, искал прибежища в их пахнущих подземельем и ладаном криптах, а выбравшись на свет божий, на каждом шагу натыкался на торгующих огурцами в рассоле, от чего заражался тайным страхом. Этот запах повсюду следовал за ним, даже в музеях, где Мерсо постигал тайну изобильного рога, которой владел барочный гений, наполнивший Прагу своим золотым великолепием. Золотистый свет, исходящий от погруженных во мрак алтарей, казалось, был позаимствован у самого неба, позолоченного сусалью, состоящего из туманов и солнца, столь часто сочетающихся в выси над Прагой. Когда он взирал на волюты и розетки, на весь этот сложный декор, словно сотворенный из фольги и так напоминающий рождественские ясли, он ощущал размах, гротеск и упорядоченность, присущие барокко, как нечто родственное лихорадочному, наивному и красноречивому романтизму, с помощью которого человек защищается от собственных демонов. Господь, которому здесь поклонялись, был тем, кого боятся и почитают, а не тем, который смеется заодно с человеком, наблюдающим за игрой морских волн и солнца. Покидая мрачные своды с царящим под ними легким запахом праха и небытия, Мерсо снова оказывался неприкаянным скитальцем. В монастырь чешских монахов в западной части города он наведывался каждый вечер. Голуби взмывали вверх в саду монастыря, а может, это были и не голуби вовсе, а часы; колокола били не громко, а мягко, поскольку утопали в траве; а может, все это только мерещилось ему в лихорадочном бреду, так и не отпустившем его. Тем не менее время шло. И наступал тот опасный час, когда соборы и памятники закрывались, а рестораны еще не открывались. Мерсо прогуливался по берегам Влтавы, где в садах вечерами играли оркестры. Пароходики поднимались по реке от одного шлюза к другому. Он шел по берегу вслед за ними, то оставляя позади оглушительный шум пенящейся воды на шлюзе и мало-помалу обретая тишину вечера, то снова приближаясь к рокоту, постепенно превращающемуся в грохот. Перед каждыми воротами шлюза он разглядывал маленькие разноцветные суденышки, которые тщетно пытались преодолеть преграду, не опрокинувшись; одно из них преодолело-таки опасное место и было удостоено таких возгласов команды, которые затмевали шум воды. Река текла, вобрав в себя и унося вдаль людские крики, мелодии и запахи садов, медные цвета закатного неба и тени гротескных и гримасничающих статуй Карлова моста, оставляя Мерсо болезненное и жгучее осознание одиночества, в котором горению и любви больше не было места. От запаха речной воды и листвы у него сжалось горло, и он представлял себе, что плачет, но не плакал. С него было бы довольно друга или открытых навстречу ему объятий. Слезы не смели пересечь границу мира, в котором для нежности не нашлось места и в который он был погружен. В другой раз, в такой же вечерний час, перейдя по Карлову мосту и поднявшись вверх по течению реки, он гулял по пустынному и молчаливому кварталу Градчаны, от которого рукой подать было до самых оживленных улиц города. Он бродил среди великолепных дворцов, по огромным мощеным площадям, вдоль фигурных решеток, вокруг собора. Его шаги гулко отзывались в тишине, царящей меж высоких дворцовых стен. Сюда доносился глухой шум оживленных улиц. Здесь не торговали огурцами, но было нечто гнетущее в самой тишине и величии этой части города. И потому прогулки Мерсо обычно заканчивались тем, что он возвращался к запаху или мелодии, с которыми уже сроднился. Питался он в ресторане, что открыл в день приезда и который был ему, по крайней мере, знаком. Он занимал свое место подле человека с красной звездой, который заявлялся только по вечерам, пил пиво и жевал свою спичку. Слепец играл, Мерсо быстро ел, платил и возвращался в гостиницу, где забывался сном больного ребенка; слава богу, сон ни разу не подвел его.
