О, что у глаза за жизнь, – у творенья
загадочно-непостижимого!
И для слепца, не способного видеть огонь,
что его согревает,
Слепца, что не видел груди материнской, полной его же
вскормившего млека,
Слепца с его светлой и тихой улыбкой, подобной улыбке
дитяти во сне,
Он все равно существует! Шевелится, движется
в плотской темнице!
Собственной жизнью живет, – и шепчет слепец:
«Он есть дух!
Конечно, он может и мыслить, а зренье – лишь дар
Даже Байрон отмечал, что Вордсворт научил его наблюдать за вершиной горы «мысленным взором», независимо от объективной реальности.
Многое из поэзии английского романтизма было прямым ответом на испытанные авторами сенсорные переживания, что они увидели, услышали, что наблюдали. Вспоминая момент творческого порыва при создании знаменитого стихотворения «Нарциссы», Вордсворт писал:
Но с той поры, когда впотьмах
Я тщетно жду прихода сна,
Я вспоминаю о цветах…
[28]Описания Вордсворта были не просто литературными фразами, но результатом прямого наблюдения. Кто-то упрекнул его за описание овец, увиденных сквозь пелену тумана: «Его овцы напоминают гренландских медведей». Но поэт был прав, так как туман действительно увеличивает размеры объектов. Благодаря удивительно тонкому слуху Вордсворта мы будто слышим как трещит лед, жужжат пчелы, журчат ручьи и щебечут птицы…
В нашем веке двое величайших романистов, Джеймс Джойс и Марсель Пруст, использовали аффективную память самым наглядным способом. Фактически все части романа Пруста «В поисках утраченного времени» представляют собой попытку записать образы, взятые из сенсорной памяти. Вкус печенья, запах сигареты, пижамная складка, странная поза во время засыпания – воспоминание этих ощущений высвобождало поток эмоций и переживаний, которые невозможно было бы вызвать с помощью одной лишь работы интеллекта.
Пруст описал, как сложно воспроизвести эмоциональное прошлое, проблему, с которой сталкиваются почти все:
Напрасный труд пытаться его уловить: все попытки нашего разума тщетны. Прошлое скрыто где-то за рамками реальности, вне пределов досягаемости сознания, в каком-то материальном объекте (в ощущении, которое мы от него получаем), там, где мы меньше всего ожидаем его найти.
Далее Пруст дает ясное и полное чувственных подробностей описание работы аффективной памяти, а также указывает на способ ее «пробуждения».
…в один зимний день, когда я пришел домой, мать моя, увидев, что я озяб, предложила мне выпить, против моего обыкновения, чашку чаю. Сначала я отказался, но, не знаю почему, передумал. Мама велела подать мне одно из тех кругленьких и пузатеньких пирожных, называемых «мадлен», формочками для которых как будто служат желобчатые раковины моллюсков из вида морских гребешков <…> в то самое мгновение, когда глоток чаю с крошками пирожного коснулся моего неба, я вздрогнул, пораженный необыкновенностью происходящего во мне… <…> И как только узнал я вкус кусочка размоченной в липовой настойке мадлены, которой угощала меня тетя (хотя я не знал еще, почему это воспоминание делало меня таким счастливым, и принужден был отложить решение этого вопроса на значительно более поздний срок), так тотчас старый серый дом с фасадом на улицу, куда выходили окна ее комнаты, прибавился, подобно театральной декорации, к маленькому флигелю, выходившему окнами в сад и построенному для моих родителей на задах (этот обломок я только и представлял себе до сих пор); а вслед за домом – город с утра до вечера и во всякую погоду <…> все это, город и сады, всплыло из моей чашки чаю
[29].
Не только описания Пруста раскрывают поразительные свойства и детальность образов аффективной памяти, но его рассуждения и анализ ее ценности для творчества указывают на проблему любого творческого человека, на источник его вдохновения.
Откуда могла прийти ко мне эта могучая радость? Я чувствовал, что она была связана со вкусом чая и пирожного, но она безмерно превосходила его, она должна была быть иной природы. Откуда же приходила она? Что она означала? Где схватить ее?
[30]
Великие художники даже более чувствительны к сенсорным и эмоциональным воспоминаниям. Знаменитый абстракционист Василий Кандинский описал необычную способность сохранять «реальный» зрительный образ из своего прошлого. Он вспоминал, что даже в детстве мог «дома по памяти рисовать картины», увиденные им на выставках. Он также рассказывал, что на экзамене по статистике мог воспроизвести целую страницу цифр, которая появлялась перед его мысленным взором. Он мог пройти по длинной улице, а затем уже дома назвать каждый магазин, увиденный им, без единой ошибки, потому что они буквально вставали у него перед глазами.
Совершенно неосознанно я не переставал поглощать впечатления, иногда с такой степенью напряженности, что у меня появлялось чувство скованности в груди и затрудненное дыхание. Я так уставал и был переполнен ощущениями, что часто с завистью думал о клерках, которым было позволено полностью отдыхать от трудов в нерабочие часы.
Когда Кандинский начал заниматься абстрактной живописью, то заметил, что эта способность у него ослабла.
Вначале меня это ужаснуло, но затем я понял, что силы, которые позволяли мне постоянно сохранять в памяти образы, сейчас изменили направление в сторону моей более развитой способности концентрироваться, и с их помощью теперь я мог совершать более важные для меня действия.
Следующей ступенью для Кандинского было повторное воссоздание в памяти образов и «проживание» ощущений. Он писал:
Все «безжизненное» трепетало. Не только звезды, луна, деревья, цветы, воспетые поэтом, но и окурок сигареты в пепельнице, пуговица, оторвавшаяся от белых брюк, выглядывающая из лужи на улице, кусочек коры, безвольно лежащий в челюстях муравья, который он целенаправленно тащит по зеленой траве в неизвестном направлении, страница календаря, к которой тянется рука, чтобы с силой оторвать ее от компании оставшихся страниц в блоке, – все явит мне свое лицо, свою сокровенную сущность, свою скрытую душу, которая чаще безмолвствует, чем говорит.
