Да станут они звуками Шести Слогов.
Когда меня настигнет карма и нигде нет защитника,
Да защитит меня, молю, Сострадательный.
Когда кармические склонности обрушивают на меня горести,
Да засияет передо мной счастливый чистый свет Самадхи.
«Эта искренняя молитва, несомненно, станет твоим надежным проводником. Можешь быть уверен: она тебя не обманет. Значение этой молитвы велико. Повторяй ее, и к тебе вернется воспоминание; и ты достигнешь осознания и Освобождения».
– Это из «Тибетской книги мертвых», – сказала я, держа в руках листок так, словно он был живым. – Лекант зачем-то выписал цитату из «Тибетской книги мертвых».
– Доченька, – заплакала мама, – чует мое сердце: не поженитесь вы с ним.
– Это неважно, мама, – ровным голосом сказала я. – Важно, чтобы Лекант был жив и невредим.
– Может быть, он еще вернется…
Но Лекант не вернулся.
Я ждала его каждый день, с утра до вечера. Я запустила себя, я перестала есть гипосульфит и аммоний, я не причесывала своих роскошных волос и не натиралась тальком. Родители сохли, глядя на меня. И тогда я вспомнила совет Нищего Духом: когда совсем край придет, идти к священнику Емельяну.
…Я пришла в церковь великомученика Димитрия Солунского сразу после Рождества. Возле храма стояла елка, украшенная фонариками.
– Где я могу найти отца Емельяна? – спросила я у проходящей мимо бабульки.
– Так в сторожке он, чай пьет. Туда вон иди, милая, иди.
И я пошла.
В сторожке было хорошо натоплено. Отец Емельян, тот самый священник, которого я встретила на кладбище в день своих похорон, сидел за накрытым клеенкой столом и пил чай. Я почувствовала, какая исходит от него благодатная сила. Меня бросило в жар…
– Отец Емельян, – тихо позвала я.
Он взглянул на меня и отставил кружку.
– Здравствуй, милая, – сказал он мягко.
– Вы, наверное, меня не помните, – слабея, заговорила я.
– Почему же, помню, – просто сказал священник. – Невмоготу стало, дочка?
– Невмоготу, – опустила голову я. – Я прошу вас отпеть меня. Как положено. Если нужны деньги…
– Не нужны деньги, – сказал отец Емельян и легко, словно молодой, поднялся из-за стола. – Что ж, идем в храм.
Храм был пуст, если не считать старенькой монахини, протиравшей иконы вышитым полотенцем.
– Мать Херувима, – обратился к ней батюшка, – вот, отпевание совершить надо. Ты уж побудь клирицей.
– Как благословите, батюшка, – поклонилась монашка.
Отец Емельян протянул мне зажженную свечу:
– Стой, милая, и молись Богу.
Я взяла свечу и замерла, сосредоточив взгляд на ее ровном желтоватом пламени. И в душу мою полились слова:
– «Боже духов и всякия плоти, смерть поправый и диавола упразднивый, и живот миру Твоему даровавый, Сам, Господи, покой душу усопшия рабы Твоея Елисаветы в месте светле, в месте злачне, в месте покойне, отнюдуже отбеже болезнь, печаль и воздыхание; всякое согрешение, содеянное ею словом, или делом, или помышлением, яко Благий Человеколюбец Бог, прости: яко несть человек, иже жив будет и не согрешит, Ты бо Един кроме греха, правда Твоя – правда вовеки, и слово Твое – истина. Яко Ты еси Воскресение и Живот, и Покой усопшия рабы Твоея Елисаветы, Христе Боже наш, и Тебе славу воссылаем, со Безначальным Твоим Отцем и Пресвятым, и Благим, и Животворящим Твоим Духом, ныне, и присно, и во веки веков».
– Аминь, – нежным, почти детским голоском пропела мать Херувима.
Я смотрела на пламя свечи и ощущала себя так, словно это пламя сжигает меня. Тлеют руки, горят пальцы, искры сыплются на преклоненные колени…
– Я горю, – прошептала я. – Господи, спаси меня!
А батюшка продолжал:
– «Молитву пролию ко Господу, и Тому возвещу печали моя; яко зол душа моя исполнися и живот мой аду приближися, и молюся, яко Иона: от тли, Боже, возведи мя».
От «тли» – это значит, от тления?
От смерти.
Молитву пролью ко Господу и Тому скажу мои печали, ибо душа моя исполнена зол и жизнь моя приблизилась к аду…
– Аминь!
Пламя, неистовое пламя охватило мое сердце, но я не чувствовала боли и страха.
Я вижу Свет, Господи, я вижу Твой Свет! Я больше не боюсь смерти!
Смерти нет, это всем известно!
– «Со святыми упокой, Христе, душу рабы Твоея, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная.
Сам Един еси Бессмертный, сотворивый и создавый человека: земнии убо от земли создахомся и в землю туюжде пойдем, якоже повелел еси Создавый мя и рекий ми: яко земля еси и в землю отыдеши, аможе вси человецы пойдем, надгробное рыдание творяще песнь: аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа»…
– Господи, – прошептала я и сгорела.
…Очнулась я в комнате, которую сначала не признала. А потом поняла: это та самая церковная сторожка, в которой отец Емельян пил чай.
Но ведь я сгорела! Почему же я… дышу?
Я дышала! Когда я была умертвием, необходимости в дыхании не было, я могла не дышать сутками и не замечать этого, но сейчас я дышала, и какой же это сладкий был воздух!
Я поднесла к глазам пальцы. На них не было и следа ожогов.
– Ну что, милая, очнулась?
Это был голос отца Емельяна.
– Помогите мне сесть, – попросила я.
Тут же подошла мать Херувима (какое имя!) и помогла мне приподняться.
– С возвращением в мир живых людей, милая, – сказала она.
Я не поверила своим ушам:
– Я – живая?!
– Да, – кивнул отец Емельян. – Сердце теперь у тебя новое и плоть новая. Господом сотворенная.
– А можно зеркало? – срывающимся голосом спросила я.
– Вот.
Монахиня протянула мне небольшое круглое зеркальце.
Я пристально вгляделась в отражение своих глаз.
Зрачки больше не были вертикальными! Да и на лице сиял румянец!
Я уронила зеркальце, оно разбилось.
– Ну к счастью, – улыбнулась монахиня.
А я приложила руки к груди.
В моей груди билось сердце.
Неистовое, бешеное, живое!
– Я не понимаю, – прошептала я.
– А и не надо, – сказал отец Емельян. – То все Божье дело, а мы только дети Его. Чайку попьешь, Елизавета?
– Меня так давно никто не называл, – проговорила я. – Я уже и забыла о своем настоящем имени. – И заплакала.
