«Декабрь 1914 г., сектор Мон – Сапен – Супир (Эна), занятый 2-й ротой 25-го пехотного полка. Утром, на рассвете, после нескольких обращений на французском языке из находившейся перед нами в нескольких десятках метров траншеи появилась фигура немецкого солдата. Он без колебания подошел к нам и принес нам вместе с газетами, папиросами и шоколадом письмо, в котором нам предлагалось перемирие, для того чтобы дать нам возможность унести и похоронить тела наших товарищей. Их много лежало в красных панталонах между проволочными заграждениями, трупы гнили уже более двух месяцев.
Один из нас, пошедший навстречу немцу, обменялся с ним рукопожатием, которое имело значение символа. К тому времени с обеих сторон, с нашей и немецкой, все солдаты вышли из окопов и жестами выражали друг другу свои дружеские чувства; это продолжалось весь день.
Письмо было передано начальником нашей секции в штаб батальона, и ответ, требовавшийся по прошествии трех часов, был вручен в точности в срок и при тех же условиях, что утром.
Ответ французских офицеров содержал только оскорбления и категорический отказ пойти на предлагаемое перемирие. Результат был тот, что еще почти шесть месяцев после этого нам приходилось отправляться по ночам за трупами и с большим риском уносить их от проволочных заграждений.
Изданы были очень строгие приказы вплоть до угроз военным судом, чтобы воспрепятствовать дальнейшим попыткам братания. Несмотря на все это, в нашем секторе за все время нашего пребывания на передовых позициях царило спокойствие: перемирие, молчаливо заключенное с обеих сторон, стало реальностью, его нарушали только наши 75-миллиметровые орудия, которые не прекращали своего грохота, чтобы напомнить о реальности войны».
Второй солдат, другого французского полка, находившегося на другом участке фронта, пишет: «Это было в декабре 1914 г. в Шампани, у подошвы горы Корнилье, перед деревней Тюизи. Один из наших подошел к немецким окопам и предложил немецким солдатам воздержаться от стрельбы. В эту ночь не было сделано ни одного выстрела. На следующее утро все вышли из окопов. В продолжение двух дней происходило братание французских и немецких солдат».
И наконец, третий участник братания, с другого участка французского фронта, писал:
«В декабре 1914 г. 33-й резервный полк находился в окопах первой линии перед Каранси в департаменте Па-де-Кале. Около 18 декабря альпийские стрелки (если не ошибаюсь, 7-й или 8-й батальон) пошли на штурм, он не удался, стрелки были остановлены между обеими линиями окопов огнем неприятельских пулеметов. Восемьсот человек осталось на поле битвы. В течение нескольких дней можно было слышать предсмертный хрип умирающих и крики раненых – многие звали свою мать. Оказать им помощь было невозможно, это значило идти на верную смерть: зловещий треск пулеметов не умолкал все время.
Мы, французские солдаты, слышали это и жили в надежде на передышку, которая позволит нам похоронить наших павших товарищей и, быть может, слабая надежда – спасти нескольких раненых.
В канун Рождества мы услышали голос впереди наших окопов. Кто-то кричал на чистом французском языке: „Товарищи, вы можете похоронить своих мертвецов, мы гарантируем вам, что не будем стрелять“.
Немедленно один из нас, затем два, три, четыре перебрались через бруствер и отправились за трупами. Из находящихся перед нами окопов тоже вышли немецкие солдаты, безоружные, и через несколько минут солдаты и офицеры обеих сторон собрались между линиями наших и немецких окопов.
Между нами произошло братание, и с общего согласия решено было устроить перемирие на сорок восемь часов, в течение которого не должно было быть сделано ни одного выстрела. Я видел, как мой лейтенант, офицер запаса, по профессии учитель, жал руку немецкого фельдфебеля. Они обменялись визитными карточками.
Будучи солдатом связи в нашей роте, я просил двух товарищей из связи немедленно предупредить нашу артиллерию о том, что происходит на передовых позициях, и настоять перед нашими товарищами-канонирами, чтобы они не стреляли; они так и поступили. Думаю, что подобные же директивы были даны и с немецкой стороны, так как немецкая артиллерия соблюдала наше соглашение.
Так, в самый разгар войны, люди, которые накануне убивали друг друга, устроили перемирие на 48 часов и братались.
Когда эти факты стали известны в штабе, был отдан приказ об отводе нашего полка (226-й пехотный полк) с передовых позиций, а на следующий день старшие сержанты каждой роты прочитали нам приказ, в котором говорилось: „Солдаты, не следует забывать, что вы находитесь на войне, что немцы – ваши враги и что, если кто-либо из вас будет застигнут при братании с неприятелем, он будет подлежать смертной казни“».
И наконец, германский рабочий-металлист по свежим следам рассказывал о братании: «Я вспоминаю, как вели себя товарищи в окопах в рождественскую ночь. Они не сделали ни одного выстрела отнюдь не из религиозных побуждений, а исключительно из отвращения к этому истреблению народов. И если бы не последовали драконовские репрессии со стороны военных властей, то мы ведь все хорошо знаем, что наши товарищи, сражающиеся в настоящее время, как враждующие друг с другом братья, уже давно заключили бы между собой мир».
36Инцидент Барту – Фабр произошел 17 марта 1914 г. в связи с оглашением с парламентской трибуны бывшим председателем совета министров Луи Барту протокола прокурора республики Фабра. Политическая подоплека выступления Барту, добившегося незадолго до того проведения непопулярного закона о трехгодичной военной службе, состояла в желании дискредитировать бывшего председателя совета министров и министра финансов Жозефа Кайо, против которого как раз в это время велась ожесточенная кампания реакционной печати во главе с газетой Figaro за якобы примирительную политику по отношению к Германии в его бытность председателем совета министров и за неоднократные попытки провести законы по обложению капиталов, перешедших по наследству. Сущность самого инцидента, его политическое значение довольно правильно описал царский посол Извольский в депеше от 26 марта:
«Ожесточенная кампания, предпринятая на страницах Figaro г. Кальметтом против министра финансов г. Кайо, как я писал вам, видимо, не особенно заботила последнего, который ограничивался время от времени простым отрицанием возводимых на него обвинений. Тем сильнее поразило всех распространившееся с быстротой молнии по городу вечером 16/3 марта известие, что в тот же день днем супруга министра финансов г-жа Кайо, явившись в редакцию Figaro и будучи принята г. Кальметтом, пятью выстрелами из браунинга смертельно ранила последнего. Преступница, сохранившая поразительное самообладание, заявила, что поступок ее объясняется выяснившейся для нее невозможностью добиться во Франции иным путем правосудия. Она была арестована и после краткого допроса в полицейском комиссариате водворена в тюрьму Сен-Лазар. В тот же день стало известно, что г. Кайо, глубоко потрясенный происшедшим, представил председателю совета свою отставку.
На следующий день в палате депутатов произошло знаменательное заседание. Следует припомнить, что в числе возведенных г. Кальметтом на г. Кайо обвинений одно касалось давления, которое по наущению г. Кайо в 1911 г. было произведено тогдашним председателем совета (ныне морским министром) г. Монисом на прокуратуру, чтобы добиться отсрочки суда над известным банкиром Рошеттом, прославившимся своим грандиозным мошенничеством и поныне находящимся в бегах. По этому поводу ходили глухие толки о существовании будто бы особых по сему предмету мемуаров, составленных генерал-прокурором г. Фабром, но где именно находится этот документ, оставалось неизвестным.
