Вивиани представляет мне реконструированный кабинет. Я приветствую патриотизм министров и обещаю им всяческое содействие со своей стороны. Отсутствует только Жюль Гэд. Но за него горой стоит Марсель Самба. Впрочем, Самба говорит мне по секрету: «Гэду будет несколько не по душе присутствие Рибо в министерстве, он недолюбливает его взгляды и его характер. Но, так как в нем горит огонь патриотизма, вам легко будет успокоить его. Вы воистину приобрели влияние на него во время вашей беседы с ним, он рассказывал мне о ней прямо с восторгом».
Известия с фронта не улучшаются. 1-я и 2-я армии заставили неприятеля отступить; шармская дыра заткнута; но 4-я армия, сильно атакованная под Седаном и Бланьи, отодвинула сегодня ночью свое правое крыло на Маас. Немцы вторглись в Авенский округ. Они двинулись на линию Камбре-ле-Като. Тем временем бельгийская армия, которая добилась вчера довольно значительного успеха в районе Малина, достигла преимущества по всей линии до Вильворда, встревожена нашим отходом и сообщает нам, что, если мы удалимся от нее, она вынуждена будет вместо продвижения вперед заботиться о своей собственной безопасности*.
Маршал Френч, который отошел 25 августа на линию Камбре-ле-Като, отдал сегодня утром приказ продолжать отступление. Он считал невозможным даже укрепиться по ту сторону Соммы и поэтому предписал своим войскам отступить до Уазы. Итак, к несчастью, сражение между Амьеном и Верденом, которое предвидел генерал Жоффр, будет перенесено далее на юг. Во время этих последовательных отступлений наши города и села одни за другими занимаются неприятелем и подвергаются жестокому разорению.
Разумеется, наши неудачи не поднимают нашего веса в нейтральных странах. Повсюду эти наши неудачи используются против нас. Морис Бомпар телеграфирует нам из Перы*: «Турецкое правительство лишено теперь возможности отослать немецкий экипаж „Гебена“ и „Бреслау“, равно как германскую миссию. Только показательный успех наших армий мог бы снова придать ему достаточный авторитет и вместе с тем также энергию, чтобы порвать с немцами, сила которых импонирует ему с каждым днем все более».
Австрийцы продвигаются вперед в Санджаке*. В Египте германские и австрийские консулы стараются поднять население против Англии и возмутить его также против французской колонии*. Но в Петербурге Сазонов заявил Палеологу*, что русский генеральный штаб считает превосходным решение французского главнокомандующего временно отказаться от всякого наступления. Нам советуют не допускать развала и упадка духа и сохранить за собой всю свободу маневрирования до того момента, когда русская армия будет в состоянии нанести решительный удар. Наш военный атташе генерал де Легаш, проведший недавно несколько дней на фронте, телеграфирует, что наступление уже энергично развернуто в нескольких местах. Он, как видно, вполне уверен в успехе. Итак, ожидать ли нам, что оттуда придет помощь, в которой мы нуждаемся?
Четверг, 27 августа 1914 г.
Новый кабинет получил весьма благоприятный прием со стороны общественного мнения. Утром состоялось первое заседание совета министров. Мильеран сообщает, что отправится в ставку на совещание с генералом Жоффром. Он прав. Да удастся ему установить более тесную и регулярную связь между правительством и высшим командованием! Кроме того, у военного министра было продолжительное совещание с генералом Гальени. Военный губернатор не перестает питать тревогу относительно Парижа. Он считает, что через четыре или пять дней возможно появление немецкой кавалерийской разведки у самых стен города. Он торопится привести город в состояние обороны и считает целесообразным, чтобы ему уже теперь были посланы войска, затребованные у главной квартиры приказом Мессими. Марсель Самба желает, чтобы население было оповещено. Вивиани готовит декларацию, которая будет расклеена по всей стране. Он намерен энергично выразить в ней решимость нового кабинета довести борьбу до конца и его твердую уверенность в окончательной победе. К шести часам вечера состоялось новое заседание совета министров, на котором была зачитана эта прокламация. Но так как были высказаны некоторые возражения относительно мест, в которых затрагиваются военные вопросы, и так как Мильеран не вернулся еще из Витри-ле-Франсуа, решено было подождать его возвращения и отложить печатание.
Между обоими заседаниями меня посетил Клемансо, сердитый и угрюмый. Он снова сорвался с цепи. После нескольких недель перемирия теперь между нами снова вражда, как до войны; и на сей раз, как и тогда, я определенно вижу, что я совершенно невиновен в этом разрыве. К концу третьего дня ко мне пришли Дюбо и Дешанель и не без волнения рассказали мне о следующем выступлении Клемансо перед ними. Он привел к ним помощников мэра города Лилля, которые протестовали против оставления этого города нашими войсками. «Я знаю об этом деле, – сказал я им, – только то, что мне сообщил Мессими. В разговоре со мной он утверждал, что эвакуация Лилля не только была предложена ему генералом д’Амаде, заявившим, что его территориальные войска не в силах защитить город, этой эвакуации потребовал сам мэр города: он считал тщетной всякую попытку защищать город и боялся подвергать жителей перспективе обстрела тяжелой артиллерией». На основании обоих этих выступлений (д’Амаде и мэра) Мессими принял решение разрешить генералу отвести войска в тыл. Но при этом допустили ошибку, оставив в Лилле автомобили и запасы хлеба. Клемансо усмотрел в этом факте результат инертности правительства и согласно своему естественному влечению обрушился не столько на правительство, сколько на президента республики, которому он в последние полтора года приписывает все, что находит предосудительным, – он охотно оказывает эту честь президенту. В свою очередь Рибо рассказал мне сегодня утром, что он в качестве новоназначенного министра сделал визит Клемансо, с которым поддерживает – по крайней мере наружно – довольно хорошие отношения, и что он нашел Клемансо крайне раздражительно настроенным против меня. Мне легко было догадаться о причине плохого настроения Клемансо. Я вспомнил про слова агента Ленуара Нулансу. Непростительная вина моя заключалась в том, что я не сообразовался с ними и не предложил тотчас Клемансо место председателя совета министров. А не предложил я его ему потому, что с моей стороны было бы злоупотреблением властью и несправедливостью потребовать от Вивиани подать в отставку, для которой не было никаких оснований, и потому, что, несмотря на высокие интеллектуальные достоинства Клемансо, несмотря на его патриотизм и отвагу, я очень боюсь – возможно, даже несколько преувеличенно – его выходок, его неустойчивости и суверенного презрения ко всем людям, за исключением, конечно, одного. В присутствии его я всегда вспоминаю слова Эсхила, к сожалению часто забываемые нашими политиками: «Гордыня – чадо успеха, пожирающее своего отца». Конечно, если Клемансо может желать министерства, то не из честолюбия, а в силу своего убеждения, что он спасет отечество и что никто, кроме него, не может его спасти. Если когда-нибудь придет его время, я без колебаний призову его к власти; но в такой войне, как эта, все будут рано или поздно использованы до отказа, и в конце концов лучше не бросать в огонь всех вождей сразу.
Несмотря на то, что мне сказали Рибо, Дюбо и Дешанель, или, лучше сказать, именно поэтому и потому, что я не хочу дать повода для обвинения, я написал Клемансо: «Мой дорогой президент, я был бы счастлив побеседовать с вами несколько минут, если вы можете заехать в Елисейский дворец между двумя и четырьмя часами. Примите уверение в моей преданности».
