При всей своей односложности и недоговоренности официальные сводки об отступлении начинают мало-помалу смущать общественное мнение. Некоторые парижские клубы, оставшиеся открытыми, дают убежище праздным ворчунам и шептунам, которые всюду разносят обескураживающие вести. Появилась новая болезнь, для которой пришлось найти новое название: дефетизм, пораженчество. Моя корреспонденция все более раздувается. Это сплошь критика, жалобы, обвинения, а также настойчивые просьбы посвятить Францию святому сердцу Иисуса – с такими просьбами обращаются ко мне священники и женщины. Во многих случаях эти требования вырываются из наболевшей души, вытекают из искренней веры, но другие продиктованы, увы, не столько религиозным чувством, сколько политическими страстями. Наши поражения выставляются здесь как заслуженная кара, которую Бог посылает на республику. Неужели священный союз в опасности? Нет, я не верю этому. Несмотря на то что я ежедневно получаю много таких разочарованных писем, они все же ничтожное исключение, а страна в целом единодушна в своем доверии.
В два часа является полковник Пенелон с успокоительными известиями от главной квартиры. По всей видимости, те четыре немецких корпуса, которые двигаются параллельными колоннами на наше левое крыло и авангарды которых уже переправились через Сомму, слишком неосторожно зашли вперед. На их правом фланге находится наш 7-й корпус, который был переброшен в Амьен и вместе с резервными дивизиями, кавалерийскими дивизиями под командой генерала Сорде и четырьмя батальонами пеших стрелков под командованием полковника Серре составляет новую, 4-ю армию под началом генерала Монури. Немцы незамедлительно будут атакованы этими соединенными силами.
На левом фланге этих четырех немецких корпусов находится вся армия генерала Ланрезака. К несчастью, эта армия так утомлена, что генерал Ланрезак выразил желание отвести ее без боя на юг от Лаона и перегруппировать ее там для новых боев. Жоффр, который не желает терпеть в этот момент никакого промедления, усмотрел в этом предложении Ланрезака неумение справиться с положением. Он отдал генералу Ланрезаку формальный приказ перейти в наступление в районе Гиза; он категорически угрожал расстрелять Ланрезака в случае неповиновения или колебания и лично отправился на театр военных действий. По словам полковника Пенелона, он возлагает большие надежды на это новое сражение.
В течение всего дня до меня доходят самые противоречивые слухи. Один депутат из департамента Эны, по имени де Маньоде, явился в Елисейский дворец в дорожном платье, но в петлице у него значок депутата, а через плечо перекинут трехцветный шарф, словно он сам собственной властью возвел себя в комиссары при армиях республики. Он прибыл из Вервена в чрезвычайном возбуждении. Рассказывает, что видел в окрестностях Лаона наши войска в беспорядочном состоянии. Помощник префекта в Вервене сказал ему, что наши вожди либо пали духом, либо люди неспособные. В самом Лаоне он не встретил ни одного французского солдата. В Компьене он имел случай восхищаться англичанами, их прекрасным видом. Наши солдаты в большинстве случаев превосходны и полны энтузиазма. Но наши вожди!.. И с сугубой серьезностью де Маньоде делает вывод: «Надо отправить к нашим армиям комиссаров, чтобы следить за тем, что там происходит, и поднять дух войск».
И снова тот же Турон, еще более взбудораженный. Он снова заявляет нам – Вивиани и мне, – что нас обманывают и что наши армии окружены. Мы тщетно стараемся успокоить его. Этот человек, всегда уравновешенный и рассудительный, теперь совершенно не владеет собой.
Между четырьмя и семью часами вечера, во время заседания совета министров, он еще раз явился в Елисейский дворец и был принят Феликсом Декори. Он рассказал, что говорил по телефону с Себлином, тоже сенатором из департамента Эны. У Себлина есть имение несколько южнее Сен-Кантена, занятое теперь немцами. По-видимому, немцы обращаются с Себлином прилично, но они уверяют его: «Париж поплатится за Францию». С крыши своей усадьбы Себлин обозревает на расстоянии десяти километров, как развертывается сражение. Он имеет еще возможность свободно телефонировать в Лаон и Париж и сообщает Турону, что в начале боя наши войска атаковали в направлении Сен-Кантена и добились преимуществ, но неприятель получил подкрепления от своего авангарда на Сомме и в конце концов отбил нашу атаку.
В половине десятого вечера один из офицеров связи, капитан Рошар, принес мне бюллетень, подтверждающий печальную информацию Себлина. Зато префект Эны телеграфирует из Лаона, что мы имели серьезный успех в окрестностях Гиза. Неприятель, выйдя из города, повел очень сильную атаку, мы дали ему отпор, и с этой стороны наступление немцев, по-видимому, пока задержано. Однако новое разочарование: левое крыло нашей 5-й армии оттеснено на Уазу. Итак, несмотря на частичное преимущество, полученное нами под Гизом, маневр главной квартиры, как видно, на этот раз уже окончился неудачей. Наша атака против четырех корпусов, образующих правое крыло неприятеля, не удалась; кроме того, мы не в состоянии были полностью отразить атаку неприятеля на правое крыло и арьергард армии Ланрезака. Продвижение неприятеля не только не остановлено, но мы рискуем, что он обгонит нас и затормозит наше отступление.
Ввиду этого совет министров вынужден считаться с возможностью осады Парижа. Мильеран холодно заявляет, что в таком случае он по соглашению с генералом Жоффром предложит в последнюю минуту отъезд правительства, которое не имеет права дать себя отрезать и изолировать от нации. Я считаю преждевременным рассмотрение этого вопроса и настоял на том, чтобы он был отложен. Но Гэд и Самба спрашивают, останутся ли в случае отъезда по крайней мере несколько членов правительства в Париже, чтобы представлять здесь правительство. Решение по этому вопросу тоже было отложено. Оба министра-социалиста выступают затем с пожеланием вооружить население Парижа для защиты столицы. Но Мильеран заметил на это – и я поддержал его, – что вооружение населения подвергло бы Париж опасности страшных репрессий, так как немцы всюду ссылались на единичные выстрелы, приписываемые ими жителям, чтобы под этим предлогом поджигать дома безобидных мирных граждан. По всем вопросам, касающимся обороны Парижа, совет министров решает выслушать завтра под моим председательством генерала Гальени.
Телеграммы сегодняшнего дня нисколько не облегчают нашей мучительной тревоги. Намерения Турции по-прежнему покрыты мраком неизвестности, но из Константинополя отправляются в Северную Африку многочисленные эмиссары для панисламистской пропаганды*. Офицеры немецкой армии и флота продолжают направляться через Болгарию в распоряжение генерала Лимана фон Сандерса. Посланники союзников в Софии напрасно выступали перед болгарским правительством с жалобами против этого циничного нарушения нейтралитета*. Германия прибегает также к всяческим ухищрениям в Бухаресте, чтобы добиться от короля Кароля крайнего решения, противного взглядам всей страны. Наш посланник Блондель, весьма обеспокоенный этим давлением, находит желательным, чтобы Россия предложила Румынии один округ в Бессарабии для того, чтобы поползновения короля Кароля должны были уступить силе общественного мнения*. Через Румынию прошли в Болгарию и Константинополь целые поезда, набитые до отказа немецкими офицерами и солдатами в штатском, – несмотря на переодевание, их легко было узнать. Как и его коллега в Софии, Блондель жаловался на это странное попустительство. Бухарестское правительство, которое отлично знало, какой линии ему следует держаться, но из-за короля не посмело закрыть границы, оказалось при этом в затруднительном положении*. Сегодня послы держав Тройственного согласия вручат Порте предложение, которое, несомненно, страдает двумя недостатками: оно слишком запоздало и остается слишком неопределенным. Вот текст его: «Три державы объявляют Высокой Порте, что они готовы гарантировать неприкосновенность турецкой территории и рассмотреть в дружественном духе требования в области экономики и судопроизводства, с которыми обратилась бы к ним Высокая Порта. Со своей стороны Высокая Порта обязуется соблюдать строгий нейтралитет в том конфликте, который разделяет в настоящее время Европу». Надо опасаться, что теперь, после шума, поднятого Германией вокруг наших поражений, это предложение имеет мало шансов быть принятым.
