Восемь дней, восемь дней! А не очутятся ли немцы раньше в Париже? Офицер-ординарец маршала Френча объясняет мне, что англичане потеряли шесть тысяч человек, орудия и снаряжение и чрезвычайно утомлены. Заключение записки Френча, как оно ни благожелательно, не изменяет, к сожалению, отрицательного смысла ее начала.
Вопреки новым надеждам главной квартиры, не видно улучшения положения наших армий на фронте. Из Лилля префект телеграфирует, что в Камбре находятся пятьдесят тысяч человек немецкой пехоты и двадцать тысяч кавалеристов, пришедших прямым путем из Трев без боя. Эти войска потребовали, чтобы к четырем часам для них был приготовлен обед, и угрожали расстрелять каждого третьего из мужского населения города, если они подвергнутся малейшему насилию. Один немецкий лейтенант в сопровождении солдата явился в канцелярию мэра в Лилле. Он заявил, что завтра к полудню прибудут генерал и две дивизии, и сообщил о намерении немцев оккупировать форты. Другие немецкие офицеры предупредили городское управление в Дуэ, что сегодня днем через город пройдут три немецкие дивизии, направляющиеся в Генен-Льетар. Префект департамента Па-де-Кале извещает министра внутренних дел, что один немецкий армейский корпус двигается из Генен-Льетар на Лан и что город Аррас находится под угрозой оккупации.
Далее на восток неприятель находится от Парижа на расстоянии еще более близком. 1-я армия продолжает продвигаться несколькими колоннами на юг, по дорогам, ведущим из Мондилье в Санлис и из Руа в Эстре-Сен-Дени. Один кавалерийский корпус перешел через Уазу ниже Нойона и достиг Оффемон. Армия Монури отошла на линию Клермон – Компьен. По всей видимости, продвижение неприятеля на Париж усиливается и объявленное большое сражение произойдет уже в ближайшие дни.
К этим печальным фактам сегодня не прибавились утешительные известия также с востока. Русское правительство, очевидно, испугано нашим отступлением, оно боится, чтобы мы не пошли на сепаратный мир*. В Галиции продолжаются военные операции, но решения еще не последовало. В Восточной Пруссии немцы со свежими силами пытаются перейти обратно в наступление*. У Англии была идея, несколько фантастическая, потребовать от России, чтобы она послала нам через Архангельск три армейских корпуса. Она предлагала перевезти эти войска на британских кораблях. Делькассе поддержал этот демарш. Русское правительство заявило, что трудность и медленность такого транспорта лишают его возможности дать утвердительный ответ*.
Зато Сазонов снова неутомимо принялся за свои скороспелые проекты, предметом которых по-прежнему является либо заманить Болгарию и Италию, либо угрожать им. Англия и мы тщетно стараемся отговорить его от этих пустых затей, причем по крайней мере Франция отказалась теперь присоединиться к ним*.
Австро-Венгрия объявила войну Бельгии под тем предлогом, что Бельгия оказывает помощь Франции и Британской империи. Появление этого нового врага не поражает и не пугает нашу соседку. Храбрая бельгийская королева выехала сегодня утром из Антверпена в Англию и увезла туда своих детей, она вернется через несколько дней. Перед отъездом она приняла Клобуковского и сказала ему, что сохраняет непоколебимую уверенность в нашем окончательном успехе. «Она с волнением говорила мне, – телеграфирует наш посланник, – об актах варварства, совершенных немецкими войсками над мирным и безобидным населением, и прибавила дословно следующее: „Те, кто задумал эту войну и направляет ее, безумцы. Только безумием можно объяснить подобный ужас“»*.
В конце дня я получил от любезного румынского посланника г. Лаговари полную надежды записочку, касающуюся его страны. «Господин президент, – пишет он, – я только что получил от своей жены телеграмму, отправленную из Бухареста вчера в пятнадцать часов тридцать минут. Вот эта телеграмма: „Намерения, о которых говорилось в моем письме, подтверждаются; почти достигнуто обещание уплаты денег“. На нашем условном языке это означает, что приближается момент, когда мы займем ту позицию, которой я желаю, – вы знаете, какая это позиция. Всецело преданный вам Лаговари».
Вечером никаких признаков, что продвижение немцев на Париж остановилось, или замедлилось, или изменило свою цель. Согласно сведениям нашей главной квартиры, а именно на основе радио, которыми обменивались командиры немецких войск и которые были перехвачены нами, 2, 3 и 4-я неприятельские армии, находящиеся под командованием фон Бюлова, фон Гаузена и принца Вюртембергского, должны одни преследовать по пятам наши отступающие армии и в случае надобности следовать за нами до верхнего течения Сены и Обы. 1-я армия под командованием фон Клюка должна прикрывать другие на правом фланге, со стороны Парижа, разрушить пути сообщения вокруг столицы и отвлечь на себя войска укрепленного лагеря, а если возможно, осадить их.
Эти директивы генерала фон Мольтке, известные нашему генеральному штабу, и побудили на этих днях генерала Жоффра настаивать на нашем отъезде из Парижа. Между тем еще сегодня в одиннадцать часов утра один из наших офицеров-кавалеристов капитан (ротмистр) Лепик, находясь в разведке к северо-западу от района Компьен, констатировал с изумлением, – но нас не осведомили об этом, – что авангард армии фон Клюка, вместо того чтобы продолжать двигаться прямо на Париж, внезапно взял другое направление и пошел на Mo. Мы не знали этого. Мы не знали, что лично фон Клюку пришла в голову странная мысль отдать приказ об этой неожиданной перемене. Изолированное отступление англичан внушило ему надежду, что ему удастся обойти левое крыло нашей армии, атаковать его с тыла, обратить его в бегство и затем с триумфом вернуться в Париж. Расчет этот был сделан без армии Монури. Он был сделан без Жоффра, без Гальени, без Фоша. Но ослепление фон Клюка по крайней мере отсрочивало всякую опасность для Парижа. Однако мы не знали этого. Нам не были сообщены результаты рекогносцировки капитана Лепика. Желали ли в главной квартире проверить их и подтвердить маневр Клюка? Так или иначе, если бы правительство и я вовремя были извещены о перемене направления, по-видимому намеченной Клюком, я, несомненно, добился бы от министров и от Жоффра отсрочки нашего отъезда, а если бы он был отсрочен, он никогда не состоялся бы. Я был бы избавлен от одной из больших горестей в моей жизни.
Вторник, 1 сентября 1914 г.
Я слышу от Гастона Томсона, что бывший председатель палаты депутатов Думер жалуется не без горечи, что никто не подумал обратиться к его услугам. Отец многочисленного семейства, которое он с мадам Думер воспитали с большим достоинством, очень активный и прилежный сенатор, сыновья которого доблестно исполняют свой долг в армии, Думер, конечно, заслуживает, чтобы его не оставляли в загоне. Я прошу его прийти ко мне поговорить. Я нахожу его, как это с ним бывает, сильно склонным к критике. Он сурово отзывается не только о Мессими и Мильеране, но и о генерале Жоффре. Он считает, что главнокомандующий – очень хороший инженер, но никак не стратег и даже не тактик. Он желал бы, в особенности если правительство покинет Париж, получить назначение, безразлично какое, при генерале Гальени, к которому питает большое уважение. Я прошу Мильерана постараться исполнить его желание.
Но сколько лиц предлагают свои услуги! Даже писатели, в том числе самые крупные, поскольку они вышли из того возраста, в котором могли бы сражаться в первых рядах, как Психари или Пеги, и глядеть в лицо смерти, требуют для себя чести служить в тылу. Еще 31 июля Эдмон Ростан обратился ко мне с весьма трогательным и благородным письмом, в котором предложил свое сотрудничество. Он писал, что с радостью примет скромное место секретаря. Анатоль Франс, превратившийся из нигилиста-дилетанта в страстного шовиниста – не знаю, надолго ли, – обратился к нам с просьбой разрешить ему служить простым солдатом. Ему позволили носить красивый новый мундир в городе книг. Сегодня я получил письмо Пьера Лоти: «Вот уже больше месяца я, не осмеливаясь еще обратиться к вам, тщетно пускал в ход все свои связи, чтобы добиться хотя бы малейшего военного поста и продолжать служить своей стране. Но я наталкиваюсь на уставы, а главным образом на зависть двух-трех мелких начальников, которые не могут простить моего имени. Однако я уже близок к тому, чтобы получить место при генерале Гальени; сегодня академия наук обратилась к нему с настоятельным ходатайством, и он, по-видимому, понял, что для страны будет хорошим примером, если Пьер Лоти отдаст себя выполнению долга перед родиной. Не будете ли вы добры замолвить ему словечко, которое окончательно убедит его, и, быть может, также словечко Оганьеру, для того чтобы он не возражал?..» Конечно, я сделал это, и Пьер Лоти получил скромное место, которого он добивался.
