Между тем как русская дипломатия проявляет расточительную активность, армии великого князя Николая Николаевича продолжают сражаться с переменным счастьем. В Галиции все еще ожидается решение. В Восточной Пруссии обложение Кенигсберга почти закончено. В Западной Пруссии, на юг от Остероде, русские потерпели с 27 на 28 августа серьезную неудачу, которую они до сих пор держали в тайне. Немцы собрали в этом районе все войска, которыми они располагали, подкрепили их гарнизонами и подвижными тяжелыми орудиями из крепостей на Висле, атаковали оба русских армейских корпуса и, по всей видимости, нанесли им значительные потери*.
Узнал из телеграммы из Берна* про сдачу небольшого храброго укрепленного городка Монмеди. Это один из тех городов, которые я так долго представлял в сенате. Город должен был сдаться после неудачной вылазки гарнизона, при которой был взят в плен его комендант. И еще раз – пожалуй, сильнее, чем прежде, – я чувствую в страданиях департамента Мааса страдания всей страны.
Чтобы хорошо знать, как действуют на настроение известных нейтральных стран наши повторные неудачи, достаточно прочитать сообщения наших послов и посланников из Константинополя, Софии, Бухареста, Афин и особенно следующие несколько слов в телеграмме Бомпара: «Терапия, 1 сентября 1914 г., 14 часов, получено в 18 часов, № 386. Высокомерная позиция, которой германский посол держался в самом начале по отношению к своему итальянскому коллеге, сменилась, несомненно по указанию из Берлина, предупредительным отношением. Итальянский посол, который вначале проявлял равнодушие к авансам барона фон Вангенгейма, становится все более внимательным к ним, по мере того как германская армия продвигается на пути к Парижу. Как видно, Германия с целью привлечь Италию на свою сторону разжигает ее аппетиты по отношению к Тунису».
Этот момент Клемансо выбрал для того, чтобы печатать в L’Homme libre свои статьи. Он недооценивает те отрицательные результаты, к которым они должны повести при всех его благих намерениях. Мы получили сегодня телеграмму генерала Лиоте, отправленную вчера из Касабланки (№ 805). Он горько жалуется, что рассуждения бывшего премьера по поводу отправки территориальных войск в Марокко деморализуют наши войска: «Неистовая и полная неправильных утверждений кампания, которую ведет Клемансо в момент наших операций в Таза, уже повела здесь к грубым нарушениям дисциплины и авторитета командования, причем не было ни одного официального выступления
против этой кампании. Я надеялся, что он по крайней мере на время войны сложит оружие. Мне невозможно будет вести командование и продолжать исполнять свою столь тяжелую и неблагодарную задачу, если лицо, занимающее столь видное положение в государстве, будет продолжать пропагандировать здесь беспорядок и нарушение дисциплины. Поэтому в полном сознании своего долга ответственного командира я официально требую от правительства прекратить на основании осадного положения эту кампанию, разлагающим образом действующую на дух территориальных войск». Правительство находит, что, если Клемансо не будет сам следить за собой, оно будет вынуждено подвергнуть его при случае цензуре. Маловероятно, что его необузданное неистовство приспособится к этому исключительному режиму.
Среда, 2 сентября 1914 г.
Я просил своего друга Майрона Т. Геррика, продолжающего еще исполнять функции посла Соединенных Штатов, заехать ко мне для дружеской беседы. Мне хочется сказать ему, как я сожалею о его уходе, так как я знаю, что он искренний и верный друг Франции. Я хочу также выразить ему благодарность за ту преданность, с которой он перед всем миром защищает нарушенное международное право. Геррик пришел очень взволнованный, с изменившимся лицом под красивой шапкой своих взъерошенных волос. Он сказал мне, что в случае отъезда правительства намерен остаться в Париже до окончания своей миссии. Брайан, американский государственный секретарь в Вашингтоне, предоставил ему полную свободу на этот счет*. Геррик намерен опереться на авторитет своей страны и в случае необходимости поднять американский флаг для защиты памятников и музеев. Он твердо решил сделать даже невозможное, для того чтобы предохранить жителей от притеснений и грабежа. Во время разговора у него появились на глазах слезы. Я заверил его, что Франция, что бы ни случилось, не сложит оружия до победы. «Надеюсь, – сказал я ему, – что ваше присутствие в Париже будет, к счастью, содействовать соблюдению принципов международного права. Кроме того, я, как и вы, считаю, что исторические памятники и сокровища искусства не принадлежат только той нации, которая является их владельцем. В известных отношениях они носят интернациональный характер, они поставлены под защиту человечества. Я не сомневаюсь, что при вашем присутствии в Париже враги Франции будут соблюдать законы войны; мы больше ничего не требуем. В довершение Париж будут защищать его внешние форты, а главным образом доблесть армии, которой поручена защита укрепленного лагеря»*.
На заседании совета министров я делаю в последний раз попытку добиться по крайней мере отсрочки отъезда правительства. В самом деле, отъезд правительства должен повлечь за собой мой отъезд, так как я не могу остаться один, без министров, без конституционного «прикрытия», и к тому же лишенный в своем одиночестве всяких средств действия. Я указал на то, что к тому же, как мне сказал вчера полковник Пенелон, немцы в данный момент, по-видимому, мало интересуются Парижем. Однако Мильеран по соглашению с Жоффром и Гальени повторяет, что час отъезда пробил и что невозможно отправиться предварительно на фронт. Вчера фон Клюк был в Компьене. Сегодня он в Санлисе и Шантильи. Париж скоро окажется под обстрелом неприятельской артиллерии. Следуя приказу своего командующего, армия Монури заняла позицию на северном фронте укрепленного лагеря. Ее штаб-квартира находится в Трембле. Присутствие правительства в городе стесняет действия командования. Кабинет подчиняется военным соображениям, которые Мильеран излагает с глубоким убеждением, и мне не остается ничего другого, как склониться перед принятым решением. Условились, что мы еще сегодня ночью переедем в Бордо, где Мильеран уже распорядился приготовить для нас помещения. Почему ночью? Я желал бы по крайней мере, чтобы наш отъезд состоялся среди бела дня с ведома и на виду у населения, с которым нас заставляют расстаться, но военное управление теперь хозяин железнодорожного транспорта, и осадное положение имеет такую же силу для президента республики, как и для последнего из граждан. Мне придется послушно сесть на тот поезд, на который меня посадят.
Мадам Пуанкаре заклинала меня позволить ей, в случае если правительство будет вынуждено удалиться, остаться в Париже, чтобы заниматься здесь делами благотворительности и вместе с тремя обществами Красного Креста попечением о раненых. Но по настоятельному требованию Вивиани совет министров постановил, что все жены министров последуют за своими мужьями в Бордо. Не желая делать для себя или для своей жены исключение, я должен был подчиниться общему правилу. Узнав об этом решении, моя жена разразилась рыданиями. Я лично уже освоился с тем, что надо иметь храбрость казаться трусом, раз это необходимо, но она так горячо желала, чтобы я оставил ее в Париже и дал этим понять населению, что я уезжаю не весь… Даже в этом утешении нам отказано.
