Суббота, 26 сентября 1914 г.
Предназначенные для печати сводки снова содержат досадные пробелы, на которые я указываю совету министров. В этих сводках нет никакого намека на капитуляцию Римского лагеря. Говорится, что мы взяли обратно Берри-о-Бак и Рибекур. Но не было сказано, что мы их потеряли. Я еще раз требую, чтобы нам говорили правду. Я требую также, чтобы нам объяснили, по какой небрежности один из наших фортов, имеющих целью задерживать неприятеля, мог пасть так быстро. Там, где неприятель окапывается на ровной местности, нам не удается выбить его с позиций; а между тем на Маасских высотах мы не умели продержаться полдня на заранее укрепленной позиции. Немцы нарушили нейтралитет Бельгии из страха перед нашими восточными фортами, а теперь они завладевают ими чуть ли не без боя. Добро бы еще, если бы Римский лагерь был сокрушен 420-миллиметровыми снарядами, как недавно форт Бадонвиллерс, – можно было бы понять, что он был взят в несколько часов; но нам даже не говорят, что он пал в результате интенсивной бомбардировки. Я требую выяснения виновных в этой непонятной пока потере. Мильеран с оттенком раздражения отвечает, что вопрос этот касается только ответственного министра. Я возражаю, что имею право быть осведомленным. Некоторые министры, в том числе Марсель Самба, поддерживают меня, и совет министров становится на мою сторону. К тому же почти все члены правительства находят, что их слишком часто оставляют в неведении относительно военных операций. Вивиани жалуется, что ему ничего не сообщают. Он даже сказал Рибо, который передал мне его слова: «Я не знаю, что происходит на фронте. Я не могу добиться никакой информации. Когда соберется парламент, я буду жаловаться на виновных и подам в отставку». Конечно, это просто причуда, но она показывает, в какой мере председатель совета министров находит недопустимыми замкнутость и безмолвие главной квартиры.
Вечером Мильеран снова телефонирует мне ежедневный лозунг командования: «Все идет хорошо». Как видно, неприятель атаковал на всем протяжении фронта и был отбит с большими потерями. Прекрасно. Но вчера полковник Пенелон заявлял мне, что мы сами перейдем в центре в наступление, между тем сегодня мы оказываемся атакованными и обороняемся. На нашем левом фланге, говорит мне Мильеран, мы несколько продвинулись вперед, но неприятель не уступает. На нашем правом фланге «положение без перемен». Это значит, что немцы, которые совершили вылазку из Сен-Мигиеля и перешли по большому мосту Мааса, не были отброшены в город. Что же случилось, если на фронте, который казался столь мощным, могла вдруг открыться такая брешь?
Префект департамента Мааса телеграфирует мне: «Бомбардировка Сампиньи произвела незначительные повреждения. Точно так же в Кло». Кло – усадьба, с которой связана большая часть моих фамильных воспоминаний. Но могу ли я в этот момент думать о том, что касается меня и моих близких? Впрочем, я не строю себе никаких иллюзий. Теперь, когда немецкая армия засела в Римском лагере, откуда она может выбрать мишенью Сампиньи и Кло, ни моя родная деревня, ни мой дом не будут пощажены. Позже, в 1918 г., когда был освобожден Сен-Мигиель, мне рассказывали, что немецкие офицеры, потешаясь, говорили моим друзьям в этом городе: «Сегодня утром мы будем стрелять в вашего Пуанкаре».
Почта переслала мне телеграмму следующего содержания: «Труа, 25 сентября 1914 г., 18 часов. Информация. Париж. В Нюбекуре (Маас) немцы построили отхожие места на фамильном кладбище семьи Пуанкаре. Разгромлены все дома, в которых находился портрет Пуанкаре». Я не получил подтверждения этого известия в том виде, как оно передается здесь в заметке для прессы, но брат мой Люсьен имеет точные сведения, что немцы взяли у него в Триокуре мои портреты и увезли их; что возмутительнее этого – в деревушке Нюбекур они взломали ворота нашего мирного фамильного кладбища и похоронили несколько своих офицеров рядом с могилами, в которых спят под барвинками мои родители, мой дед и бабка и где будем похоронены также мы с женой, чтобы соединиться с теми, кто нас так любил. Несмотря на все, мне трудно не думать об этих ужасах.
Правительство предложило бельгийской армии сотрудничать в операциях, которые Жоффр намерен предпринять, чтобы наконец освободить наши северные департаменты и Бельгию. Клобуковский беседовал с де Бруквиллем*. Он пишет, что нашел последнего таким же, как всегда с начала враждебных действий: энергичным, очень уверенным и с твердой решимостью выдержать до победного конца. Король воодушевлен той же решимостью. Наш посланник прибавляет: «Я получил самое лучшее впечатление об операциях, которые подготовляются с большой энергией и в которых бельгийская армия с энтузиазмом примет участие».
Между тем как мы с союзниками составляем эти прекрасные проекты, немцы продолжают бомбардировать Реймсский собор, причем их пропаганда сочинила новую легенду, чтобы оправдать это преступление. Германский посланник в Копенгагене вручил датскому правительству ноту, в которой ответственность за поджог собора возлагается на Францию. Если немецкие гаубицы стреляли по башням собора, то это, видите ли, потому, что мы якобы поставили на них сигнальный пост; для спасения немецкой армии необходимо было разрушить этот наблюдательный пункт. Наша главная квартира выступила с самым категоричным опровержением этого; но нынешнее датское правительство питает такой страх перед империей Гогенцоллернов, что инспирируемая им датская пресса почти единодушно комментирует в благожелательном духе эту попытку оправдания*.
Воскресенье, 27 сентября 1914 г.
Я подписал представленный мне Вивиани и министром торговли Томсоном новый декрет об отсрочке квартирной платы для мобилизованных и владельцев патентов. В силу необходимости мы должны были прибегнуть к исключительному режиму, конца которого теперь невозможно предвидеть.
Министр финансов Рибо замечательно ясно излагает содержание другого декрета, который он, в свою очередь, тоже представляет мне на подпись. Этим декретом вводится на октябрь мораторий по торговым платежам по выдаче банковых вкладов. Однако изданные прежде распоряжения изменены в ряде пунктов таким образом, чтобы постепенно подготовить переход к нормальной экономической жизни.
Во второй половине дня я снова посетил госпитали в Бордо и окрестностях. Состояние духа раненых по-прежнему превосходно. В госпитале Тондю я видел скорбное зрелище: много несчастных, пораженных столбняком и бившихся в страшных конвульсиях. В отдельной зале находились немцы, страдающие той же болезнью; они издавали крики и стоны. Французы, сказала мне старшая сестра, в общем более терпеливы и выносливы. Правда, их физические страдания не усугубляются здесь горечью плена. Но там у немцев имеются также наши раненые, которым приходится переносить двойные муки, и как не думать при виде этих мучающихся немцев о французских военнопленных, страдающих на чужбине!
Резкий контраст с больничными палатами – на улицах и в предместьях города я вижу веселую воскресную толпу, как будто совершенно забывшую про войну. Но сколько людей затаило печаль под этой веселой внешностью!
Главная квартира передает мне через коменданта Эрбильона, что «решение» может снова затянуться до среды. На нашем левом фланге у немцев опять оказалось больше войск, чем мы предполагали, и мы, конечно, должны будем перебросить новые войска на Сомму. Сегодня на боевые позиции введен 11-й корпус, взятый из 9-й армии, но его недостаточно, чтобы обеспечить успех нашей операции. Так как командование желает, чтобы битва была закончена до нашего приезда в главную квартиру, Мильеран и я вынуждены отложить свой отъезд на четверг.
