Мой приятель не говорит мне, где и как он познакомился с Боло, не старается представить мне его надежным человеком. Поэтому я воздержался от всяких намеков на циркулирующие слухи и ограничился несколькими банальными фразами. Но у меня осталось впечатление, что этот человек недостоин доверия. Между тем он – француз и брат его – священник и даже, кажется, епископ in partibus.
Я все еще думаю об этом Боло. Откуда у него такие капиталы, что он в состоянии вложить из собственных средств шесть миллионов в газету? Не является ли он подставным лицом Херста, американского миллиардера, который в Соединенных Штатах защищает против нас интересы Германии и которого Шарль Эмбер – странное дело! – восхвалил до небес в статье за собственной подписью.
Морис Бернар, который ведет дело против Боло в парижском суде, сказал мне, что, будучи должен 500 тысяч франков, Боло изобретал всяческие поводы для отсрочки и не платил долга. Стало быть, маловероятно, что он вложил в газету свои деньги.
Пятница, 7 июля 1916 г.
Принял депутатов Брусса и Нераля. Бруссу я рассказал, что король Альфонс был обижен французскими манифестациями в Барселоне.
Из главной квартиры нам телефонируют, что сегодня не следует ожидать важных операций. Мы продолжаем артиллерийскую подготовку.
Пенелон тоже сообщает мне, что мы продвинули вперед свою артиллерию и приступили к артиллерийской подготовке. Но нам несколько мешает погода, непостоянная и дождливая. Пока еще неизвестно, сможем ли мы начать завтра атаку. Она будет направлена на территорию петли, образуемой Соммой.
В половине седьмого вечера мне сообщают, что англичане вместе с нами заметно продвинулись вперед.
Извольский привел ко мне начальника русского генерального штаба генерала Беляева, последнего сопровождают Игнатьев и несколько офицеров. Беляев привез для нашей армии уйму русских орденов. Их легче послать, чем солдат и снаряжение.
Суббота, 8 июля 1916 г.
Плохая погода. Она мешает всяким операциям. Министры удовлетворены дебатами в закрытых заседаниях сената, но жалуются, и с полным основанием, что продление этих заседаний отрывает их от административной работы. Шарль Эмбер произнес вчера с добродушным видом страстную обвинительную речь против всех военных органов. Но и Бриан говорил красноречивее, чем когда-либо. Он превосходно говорил о Сербии. Это одна из прекраснейших страниц в истории французского ораторского искусства, как сказал мне Самба. Дюбо заявляет, что со времени Гамбетты не слыхал более прекрасной речи.
Вместо того чтобы в конце своей речи сделать патетическое заключение, Бриан мрачным и глухим голосом произнес следующие простые фразы: «Вот, господа, что сделало правительство, которое вы видите перед собой. Да, стоять у власти в такое трагическое время!.. Кто, господа, может добиваться ее теперь?.. Конечно, задача, стоящая перед нами, преисполняет нас гордостью, но вместе с тем и сознанием своего ничтожества.» Умолкая, он опускает руки как бы для того, чтобы показать рост карлика. «Но все же, когда знаешь, что весь отдаешься своей родине, и когда среди тяжкого и трудного дела оказываешься мишенью для нападок и клеветы, которые идут с высоких мест и, подхваченные неприятелем, воспроизводятся в гнусных газетах, которыми он наводняет захваченные области, – тогда, несмотря ни на что, являются опасения, что эта клевета может тебя унизить. («Нет, нет, нет», – возгласы на большинстве скамей). Нет, господа, боишься быть униженным. – Длинная пауза и затем как бы сквозь слезы: – И невольно испытываешь тяжелое чувство».
Самба говорит мне: «Молчание Бриана так же красноречиво, как самые прекрасные его фразы. Однажды он выступал против Жореса. Я стоял рядом с последним, и тот, слушая талантливого противника, не мог победить своего восхищения и, положив руку мне на плечо, прошептал: „Послушайте этого человека, послушайте его молчание…“»
Магия красноречия и импровизации.
Тьерри и Клемантель возвратились в восторге. Буржуа тоже восхищен. Альбер Тома тоже покорен красноречием Бриана и говорит мне: «Да, но пока что закрытым заседаниям нет конца, и никто из нас не может работать».
Сегодня Бриан надеется вытащить Клемансо на трибуну. Тем временем Думер взял слово. После речи Бриана его речь показалась сухой.
Пенелон телефонирует из главной квартиры, что второй сын Дени Кошена убит на севере от Соммы. Он был капитаном в 20-м корпусе, был ранен и, не оправившись, вернулся в часть. Я написал бедному Кошену об этом несчастье и выразил ему свое сочувствие. Отправил это письмо с офицером, которому поручил узнать, может ли Кошен принять меня завтра. Последние несколько дней у него было предчувствие, и он просил меня известить его, если до меня дойдут какие-либо вести.
В сенате закончились закрытые заседания. Думер был очень словоохотлив. Потом говорил Дебьер, за ним Пишон, после них снова выступал Бриан.
Воскресенье, 9 июля 1916 г.
Мы ошиблись; закрытые заседания не кончились. Куйба желает сообщить мне составленную им резолюцию. Я благодарю его и прошу показать ее правительству.
Понедельник, 10 июля 1916 г.
Бриан вчера телефонировал мне, что в сенате все обошлось благополучно; он вполне удовлетворен. Дюбо вел заседание прекрасно, а Клемансо производил впечатление больного, переутомленного человека.
Дюбо, со своей стороны, говорил мне, что Бриан выступал изумительно, с необычайным блеском и силой. Пишон, заявив, что сделает лишь короткие замечания, произнес полуторачасовую речь с явным желанием привести в замешательство Бриана некоторыми щекотливыми вопросами относительно Италии и Румынии. Бриан отвечал как нельзя лучше.
Лумер пытался приписать Гальени всю заслугу победы на Марне, но его речь была длинна и бессодержательна.
Бриан ответил, что победа на Марне доставила достаточно славы для всех генералов и даже, прибавил он улыбаясь, даже для главнокомандующего.
Клемансо говорил три или четыре часа. По словам Бриана, он задыхался, терял нить, искал свои заметки, подносил руку ко лбу, как бы собираясь с мыслями. «Это, – говорит Бриан, – был такой же провал, как и у Делькассе». Бриан в своей реплике щадил Клемансо и окончательно покорил сенат.
Сегодня утром все газеты возносят его до небес. Ах, если бы Бриан был столь же талантливым главой правительства, как оратором.
Дени Кошен благодарит меня за выраженное соболезнование. Он глубоко страдает, но переносит свое горе с достоинством и внешним спокойствием.
Я подготовил речь к национальному празднику 14 июля. Желая избежать инцидентов вроде вызванных моей речью в Нанси и лишить социалистов в парламенте всякого повода для нападок, я заявил в совете министров, что предварительно представлю ему полный текст своей речи.
Вторник, 11 июля 1916 г.
Я представил текст своей речи сегодня утром. Никто не внес серьезных возражений. Единственные возражения, сделанные с большим тактом и, можно сказать, даже боязливо, сводились к следующему.
