Глава XXXIV
В эту весну у Валенси было два чудесных момента.
Однажды, возвращаясь домой через лес, с охапкой цветущей эпигеи и веток карликовой сосны в руках, она встретила знакомого ей человека — Алана Тирни. Алан Тирни был знаменитым художником, пишущим женские портреты. Зимой он жил в Нью-Йорке, но едва озеро освобождалось ото льда, приезжал на Миставис, где имел собственный коттедж на острове в северной части озера. У него была репутация любящего одиночество, эксцентричного человека. Он никогда не льстил своим моделям. В том не было нужды, потому что он никогда не писал тех, кому требовалась лесть. Стать моделью для кисти Алана Тирни — лучшее признание своей красоты для любой женщины. Валенси так много слышала о нем, что не удержалась, чтобы не обернуться и бросить на него застенчивый любопытный взгляд. Прозрачные лучи весеннего солнца, просочившись сквозь ветви огромной сосны, наискосок упали на ее черные волосы и раскосые глаза. На ней был бледно-зеленый свитер, а волосы перехвачены венком, сплетенным из линней. Зеленый фонтан дикого букета струился из ее рук. У Алана Тирни загорелись глаза.
— У меня был посетитель, — сказал Барни на другой день, когда Валенси вернулась из очередной прогулки по лесу.
— Кто? — удивленно, но без интереса спросила Валенси и начала наполнять корзину цветами эпигеи.
— Алан Тирни. Он хочет писать тебя, Лунный Свет.
— Меня? — Валенси уронила и корзину, и цветы. — Ты смеешься надо мной, Барни.
— Нет. Ради этого он и приходил. Спросить моего согласия написать портрет моей жены — в образе Духа Маскоки или что-то в этом роде.
— Но… но, — промямлила Валенси, — Алан Тирни никогда не пишет каких-то… но только…
— Красивых женщин, — закончил Барни. — Признано. Что и требовалось доказать, миссис Барни Снейт — красивая женщина.
— Чушь, — сказала Валенси, наклонившись, чтобы собрать упавшие цветы. — Ты знаешь, что это чушь, Барни. Я понимаю, что стала выглядеть немного лучше, чем год назад, но я не красива.
— Алан Тирни никогда не ошибается, — сказал Барни. — И не забывай, Лунный Свет, существуют разные типы красоты. Твое воображение ослеплено образом твоей кузины Олив, безупречной красавицы. О, я видел ее — она изумительна — но ты едва ли поймаешь Алана Тирни на желании писать ее портрет. Я бы сказал о ней так — пусть грубо, но точно — она выставила весь свой товар на витрину. Но ты подсознательно убеждена, что никто не может считаться красивым, если не выглядит, как Олив. А еще ты помнишь себя такой, какой была в те дни, когда твоей душе не дозволялось светиться на твоем лице. Тирни что-то говорил об изгибе щеки, когда ты оглянулась через плечо. Ты же знаешь, я часто говорил тебе — этот жест приводит в смятение. А твои глаза добили его. Если бы я не был совершенно уверен, что его интерес чисто профессионален — он на самом деле старый сварливый холостяк — я бы заревновал.
— Все это хорошо, но я не хочу, чтобы меня писали, — сказала Валенси. — Надеюсь, ты сказал ему об этом.
— Я не мог ему так сказать. Я не знал, чего хочешь ты. Но сказал, что я не желаю, чтобы он написал портрет моей жены, а потом вывесил в салоне, и толпа глазела бы на нее. Принадлежащую другому мужчине. Потому что я, разумеется, не смогу купить эту картину. Но даже если бы ты захотела, Лунный Свет, твой муж-тиран не разрешил бы тебе. Тирни был слегка поражен. Он не привык, чтобы ему отказывали таким образом. Его просьбы всегда звучат по-королевски.
— Но мы вне закона, — засмеялась Валенси. — Мы не кланяемся перед указами и не признаем власть.
Про себя же она беспощадно подумала: «Хочу, чтобы Олив узнала, что Алан Тирни хотел писать мой портрет. Мой! Маленькой старой девы Валенси Стирлинг, какой она была».
Второй момент случился одним майским вечером. Она узнала, что действительно нравится Барни. Она всегда надеялась, что это так, но иногда ее охватывало противное ощущение, что он лишь из жалости так добр, мил и дружелюбен с нею. Зная, что ей недолго жить, он решил помочь хорошо провести то время, что ей осталось, но в глубине души с нетерпением ждет, когда вновь станет свободным, избавившись от женского существа, вторгнувшегося в его крепость на острове, от болтуньи, семенящей рядом в его лесных скитаниях. Она знала, что он не любит ее. Да и не хотела этого. Если бы он полюбил, то стал бы несчастен после ее смерти — Валенси никогда не избегала этого слова. Никаких «покинула этот мир». Она не хотела, чтобы он хоть сколь был несчастлив. Но ей не хотелось, чтобы он был рад — или почувствовал облегчение. Она желала, чтобы он любил и скучал по ней, как по хорошему другу. Но ни в чем не была уверена до того вечера.
Они гуляли на закате по холмам. В поросшей папоротником расщелине набрели на нетронутый родник и напились воды из берестяной чашки; затем вышли к старой сломанной изгороди и уселись отдохнуть на перекладину. Они почти не разговаривали, но Валенси вдруг ощутила странное единство. Она не могла бы почувствовать это, если бы не нравилась ему.
— Ты милая маленькая штучка, — вдруг сказал Барни. — О, ты милая маленькая штучка! Мне кажется, ты слишком хороша, чтобы быть настоящей — и только снишься мне.
«Почему я не могу умереть сейчас — в эту минуту — когда так счастлива», — подумала Валенси.
Впрочем, ей оставалось совсем немного. Однако отчего-то она чувствовала, что переживет год, который определил ей доктор Трент. Она не берегла себя, даже не пыталась. Но, тем не менее, всегда рассчитывала пережить свой год. Она не давала себе думать об этом. Но в этот миг, сидя рядом с Барни, ощущая, как он сжимает ее руку, она внезапно осознала, что у нее уже давно, по меньшей мере, два месяца, не было сердечных приступов. Последний случился за две или три ночи перед тем, как Барни попал в бурю. С тех пор она забыла, что у нее есть сердце. Скорее всего, это предвещало приближение конца. Природа прекратила борьбу. Больше не будет боли.
«Боюсь, меня ожидают мрачные небеса после такого года, — думала Валенси. — И, возможно, там забывают. Это было бы… хорошо? Нет, нет. Я не хочу забывать Барни. Лучше быть несчастной на небесах, помнящей его, чем счастливой, но забывшей. А я всегда, вечно, буду помнить, что и правда, правда, нравилась ему».
Глава XXXV
Тридцать секунд иногда могут быть очень долгими. Достаточно долгими, чтобы успеть сотворить чудо или свершить революцию. За тридцать секунд жизнь для Барни и Валенси Снейт полностью изменилась.
Однажды, в июньский вечер, они отправились на прогулку по озеру на моторной лодке. Порыбачив часок в маленьком заливе, оставили там лодку и пошли пешком через лес в Порт Лоуренс, до которого было около двух миль. Там Валенси немного побродила по магазинам и купила себе пару чудесных туфель. Ее старые внезапно и полностью пришли в негодность, и в этот вечер она надела симпатичные лаковые туфельки на довольно высоких тонких каблуках, которые купила зимой из-за их красоты в дурашливом порыве хоть раз в жизни сделать такую экстравагантную покупку. Иногда она носила их по вечерам в Голубом замке, но в тот вечер впервые надела на прогулку. Идти в них по лесу было совсем не просто, и Барни немилосердно подтрунивал над ней. Но, несмотря на неудобство, Валенси втайне радовалась, как хороши в этих милых легкомысленных туфельках ее тонкие лодыжки и высокий подъем, и так и не переодела их в магазине, как могла бы сделать.
