– Мне жаль тех, кто живет в городах и не умеет все это любить: сладкий запах водных растений и простые, каждодневные чудеса творения. Именно о подобных чудесах я и читал, когда потревожил вас. Не желаешь послушать отрывок из моего текста?
Я кивнула, и он открыл книгу.
– Это трактат Блаженного Августина, монаха и великого богослова прошлого с Варварийского берега Африки. Августин рассуждает о том, что мы имеем в виду, говоря о чудесах.
Я уже не помню всего, что он читал. Зато помню, как его голос сливался с пением ручья, что придавало словам особую музыкальность.
«Подумайте о смене дня и ночи… о том, как осенью опадает листва, а весною возвращается снова, о бесконечной силе семян… а затем дайте мне человека, который видит и ощущает все это впервые и не лишен дара речи, – чудеса эти восхитят его и потрясут до глубины души»
[13].
Мне хотелось послушать еще, и если бы я так не робела при нем, то непременно попросила бы продолжить. Хотя я ежедневно трудилась в его доме, запросто беседовать я могла лишь с его женой. Не то чтобы он был ко мне строг, вовсе нет, однако его так занимали высокие материи, что мелкие домашние события совершенно ускользали от его внимания. Я старалась не путаться у него под ногами и могу с гордостью доложить, что почти не давала ему повода меня замечать. Вот и теперь молчаливо и мечтательно я смотрела в пустоту. Прочтя в моем отрешенном взгляде скуку или непонимание, он поспешно поднялся, взял сапоги и сказал, что не станет долее навязывать мне свое общество и что его ждут дела.
Тут уж я нашла в себе силы поблагодарить его – и от всей души – за то, что он счел возможным поделиться со мной этими великими мыслями.
– Ибо для меня непостижимо, как такой благородный мыслитель мог найти единение с такими простыми вещами, как почва и смена времен года.
Священник ласково улыбнулся.
– Миссис Момпельон говорила, что у тебя живой ум. Полагаю, она не ошиблась.
На этом мистер Момпельон со мной распрощался и отправился домой. Я еще немного посидела с детьми у ручья, размышляя о том, что сказанное про Августина верно также и про нашего священника и до чего же странно, что такой добрый и отзывчивый человек попал в наш приход.
Наконец я кликнула Джейми, и мы тоже направились к дому. Всю дорогу он ласточкой нырял в овраги и возвращался с пригоршнями растрепанных запоздалых цветков шиповника. Когда мы оказались у крыльца, Джейми потребовал, чтобы я ждала снаружи, а сам забежал внутрь.
– Мам, закрой глаза! – взволнованно крикнул он.
Я послушно ждала, закрыв лицо ладонями и гадая, какую игру он затеял на этот раз. Он шумно взобрался по лестнице, двигаясь на четвереньках, точно кутенок, как делал всегда, когда спешил. Вскоре над головой у меня со скрипом отворилось окно.
– Давай, мамочка! Смотри!
Я открыла глаза, и сверху дождем посыпались бархатистые лепестки шиповника. Мягкие, ароматные, они приятно щекотали лицо. Сорвав чепец, я встряхнула головой, и лепестки стали оседать в моих длинных спутанных волосах. Том захлебывался от восторга, его пухлые ручки молотили по кремово-розовым брызгам. Джейми высунулся из окна и вытряхнул последние лепестки из простыни.
«Вот оно, – подумала я, с благодарной улыбкой глядя на Джейми. – Это мгновение – мое чудо».
Так минула наша чудесная передышка, и вскоре уже полным ходом шли приготовления к зиме, которую трудно было вообразить в душные полуденные часы, когда в воздухе жужжали пчелы, а ульи полнились вересковым медом. Из-за яблонь выглядывали приставные лестницы, повсюду в ожидании дня попрохладней стояли треноги для подвешивания свиных туш. Хотя сами мы свиней не держали, каждый год я помогала с заготовкой мяса нашим соседям Хэдфилдам в обмен на запас бекона и студня. Александр Хэдфилд, человек весьма брезгливый, предпочитал кроить платья, а не мясо резать да кости рубить и даже в самом старом своем костюме не взялся бы за столь черную работу. Поэтому убоем и разделкой занимался старший сын Мэри от первого брака. Джонатан Купер был настоящим здоровяком, весь в покойного отца, и работа у него спорилась. Его младший брат Эдвард носился с Джейми по двору, и, какие бы мелкие поручения им ни давали, они непременно находили способ от них увильнуть. Всякий раз, когда их посылали за хворостом, чтобы жарче пылал огонь под большим котлом, мальчишки прятались за поленницей и, завывая от хохота, затевали очередную игру. Наконец Мэри, промывавшая кишки для колбасных оболочек, оторвалась от своего занятия и пошла поглядеть, отчего они так расшумелись. Вскоре она вывела Эдварда за ухо, держа в вытянутой руке веревку, на которой болтался какой-то блестящий черный комок. Когда она подошла ближе, я увидела, что это дохлая крыса – жалкое создание, влажное, с мутными глазками и ярким мазком крови на морде. Следом за Мэри робко плелся Джейми, волоча за собой еще одну крысу, привязанную к веревке за хвост. Мэри швырнула тушку в костер, и Джейми неохотно последовал ее примеру.
– Представь себе, Анна, они играли с этими мерзкими тварями, как с марионетками. Их там, у поленницы, целая тьма. Все дохлые, спасибо хоть на этом.
Прерывать наше занятие было никак нельзя, поэтому с последствиями крысиного мора пришлось разбираться Александру, и мы с Мэри тихонько посмеивались, глядя, как ее супруг, воротивший нос от свиных туш, таскает кровавые трупики грызунов. Наша собственная работа показалась нам чуть более сносной, и мы еще долго трудились в хиреющем свете, вытапливая жир и засаливая бока. Было тяжко и противно, но я думала лишь о том, как приятно пахнет шкворчащий бекон и что Джейми сможет полакомиться им уже через несколько недель.
Когда небо наконец затянулось тучами, это было даже приятно. Туманные, омытые дождем окрестности давали отдых глазам. Однако влажность сразу после жары обернулась худшим нашествием блох на моей памяти. Не странно ли, что одни люди кажутся кровососам лакомее других? В нашем доме блохи набросились на детей, их нежная кожа так и зудела от укусов. Пришлось пожечь всю солому из тюфяков и отправиться к Гоуди за бальзамом. Я втайне надеялась вновь застать Энис одну. Я жаждала поговорить с ней, спросить, как она пришла к такому взгляду на мир. Мне было чему поучиться у нее: как обходиться без мужчины в доме, как примириться с положением одинокой женщины и даже найти в нем источник наслаждения. Она недвусмысленно намекнула, что у нее много любовников, и, сказать по правде, мне не терпелось узнать, как она управляется с ними и какие питает к ним чувства.
Каково же было мое разочарование, когда на крыльце показалась старуха Мем. Она куталась в теплый платок – очевидно, собиралась в деревню – и так спешила, будто ее вызвали к роженице, хотя, насколько я знала, из тех, кто был в тягости, никому еще не пришел срок разрешиться от бремени.
– Зря ты сюда шла, Анна, я как раз к Хэдфилдам. У малыша Эдварда Купера жар, вот несу ему лекарство.
Услыхав эти неприятные вести, я пошла к Хэдфилдам вместе с ней. Мем была очень стара, из-под худого чепца выбивались тонкие седые прядки, и все же стан ее был прям и гибок, точно молодой стебель, а поступь тверда, как у мужчины. Чтобы поспевать за ней, мне пришлось ускорить шаг. Добравшись до места, мы увидели чубарую лошадь, привязанную возле корыта с водой. На крыльце показалась Мэри, она выглядела напуганной и немного смущенной.
