Я взяла камешек и сжимала в кулаке, пока мачеха не ушла. А затем швырнула в огонь.
Вновь заслышав шаги, я тихонько выругалась. Я знала, что отведенное мне с Томом время стремительно истекает, и не хотела тратить его ни на кого другого. Однако по слабому стуку и робкому приветствию я поняла, что пришла Элинор Момпельон. Я пригласила ее войти. Легкой поступью она пересекла комнату и, опустившись на колени, заключила нас в объятья. Она не стала меня упрекать, но разделила мое горе, и вскоре рыдания и гнев мои поутихли. Затем, придвинув стул к окошку, она дотемна читала из Священного Писания слова Господа о любви его к маленьким детям. Я слушала ее голос, как младенец – колыбельную, не понимая слов, но находя успокоение в самом звуке. Она осталась бы на всю ночь, но я сказала, что возьму Тома с собой в постель.
Тихонько напевая, я отнесла его на второй этаж и положила на тюфяк. Он лежал неподвижно, руки распростерты. Я улеглась рядом и притянула его к себе, притворяясь, будто ранним утром он, как обычно, разбудит меня, громко требуя грудь. Поначалу пульс у него был частый, сердце бешено колотилось. Ближе к полуночи удары стали слабыми, с рваным ритмом, и вскоре, заполошно потрепыхав, сердце остановилось. Я сказала, что очень люблю его и нипочем не забуду, а после, приникнув к моему мертвому малышу всем телом, плакала и плакала, пока не уснула, в последний раз сжимая его в объятьях.
Когда я проснулась, комнату заливал солнечный свет. Тюфяк насквозь промок, и откуда-то несся дикий вой. За ночь из крошечного тела Тома натекла лужа крови – через рот и задний проход. Моя сорочка спереди вся была ею пропитана. Я вынула его из кровавой постели и выбежала на улицу. Там собрались соседи – на всех лицах скорбь и страх. У некоторых в глазах стояли слезы. А выла я сама.
Знак ведьмы
Когда я была маленькой, отец, бывало, рассказывал, как служил юнгой на корабле. Обыкновенно он пугал нас этими историями, если мы плохо слушались. Особенно любил он рассказывать про порку и про то, как изувеченного моряка отвязывали от мачты и сажали в бочку с соленой водой. По его словам, самые жестокие боцманы секли так, чтобы удары приходились на одно и то же место, откуда длинными клочьями свисала содранная кожа. Некоторые умельцы, говорил отец, так метко орудовали плетью, что рассекали мышцы до костей.
Чума обладает тем же коварством. Ее удары сыплются и сыплются на оголенное горе: не успеешь оплакать одного близкого, а на руках у тебя уже хворает другой. Джейми проливал горькие слезы по умершему брату, но вскоре всхлипы его превратились в горячечные стоны больного. Мой веселый мальчик любил жизнь и изо всех сил за нее цеплялся. Элинор Момпельон была рядом с самого начала, и больше всего из череды мрачных, безрадостных дней и ночей мне запомнился ее нежный голос.
– Анна, должна признаться, мой Майкл заподозрил чуму, как только посетил заболевшего мистера Викарса. Как тебе известно, еще недавно он был студентом Кембриджа. После этого случая он немедля написал своим товарищам с просьбой узнать у великих врачей, которые там преподают, о новейших лекарствах и предохранительных средствах против чумы. Сегодня он получил ответ.
Она развернула письмо и пробежала его глазами. Заглянув ей через плечо, я попыталась прочесть, что там написано, но хотя почерк был очень красив, я привыкла к печатному тексту и с трудом разбирала слова.
– Автор письма – дорогой друг мистера Момпельона, поэтому несколько пассажей в начале посвящены приветствиям, тревогам и выражению надежды, что мистер Момпельон все же обманулся в своих подозрениях. Но вот здесь он наконец переходит к сути и утверждает, что ученые мужи возлагают большие чаяния на кое-какие новые средства.
Так, по совету лучших умов и из самых лучших побуждений, мой бедный мальчик подвергался болезненным процедурам, которые, вероятно, лишь продлили его страдания.
Если у мистера Викарса нарыв был на шее, то у Джейми он проступил под мышкой, и малыш мой жалобно плакал от боли, держа руку подальше от тела, чтобы на него не давить. Первым делом я испробовала припарки из морской соли и ржаной муки, замешав их на яичном желтке и закрепив на теле Джейми с помощью мягкой кожаной повязки. Но припухлость продолжала расти, сделавшись сначала размером с грецкий орех, а затем с гусиное яйцо, и все никак не лопалась. К письму прилагался рецепт лекарства, рекомендованного Королевской коллегией врачей, и его мы с миссис Момпельон приготовили следующим. Надлежало взять большую луковицу, начинить ее измельченными листьями руты, сушеными фигами и венецианским териаком
[14], а затем запечь на углях. К счастью для нас, как я тогда считала, у Мем Гоуди нашлись и фиги, и териак – смесь из меда и множества редких ингредиентов, требующая длительного приготовления.
Я запекла луковицы и одну за другой прикладывала к болячке, пока мой мальчик дергался, орал и обливался потом от боли. Нет ничего хуже, чем мучить родного ребенка, даже если пытаешься его спасти. Я и сама проливала слезы, прилаживая эти ненавистные припарки, а затем усадила Джейми к себе на колени и стала укачивать, утешая и отвлекая его любимыми песенками и сочиненными на ходу сказками.
– Давным-давно жил да был в одном далеком краю мальчик, – шептала я ночью, чувствуя постоянную надобность отгонять безмолвный мрак болтовней. – Он был славным мальчиком, но очень бедным и всю жизнь прожил в темной комнате, где должен был трудиться денно и нощно, пока не выбьется из сил. В комнате была всего одна дверь, но мальчик ни разу не отворял ее и не знал, что за ней, а потому боялся этой двери. И хотя он жаждал увидеть, что кроется за пределами комнаты, у него никогда не хватало духу повернуть ручку. Но однажды ему явилась крылатая дева в золотом сиянии. «Пора, – сказала она. – Ты был очень прилежным мальчиком и хорошо делал свою работу. Теперь ты можешь отложить ее и пойти со мной». И она отворила дверь, и за дверью оказался самый красивый сад на свете. В саду играли и смеялись ребятишки. Они взяли мальчика за руки и стали показывать ему все чудеса его нового дома. С тех пор он жил и играл в золотом сиянии вечно, и ничто ему больше не угрожало. – Веки Джейми дрогнули, и он слабо улыбнулся. Я поцеловала его и прошептала: – Не бойся, родимый, не бойся.
Наутро Энис Гоуди принесла целебное снадобье – как она объяснила, это был отвар пижмы девичьей с добавлением сладкой настойки полыни. Прежде чем дать его Джейми, она положила руки ему на грудь, как у них с теткой было заведено, и пробормотала: «Да направят семь сторон действие этого лекарства. Да благословят его мои древние прародительницы. Да будет так». Также она принесла мазь с мятным запахом и попросила дозволения втереть ее в кожу Джейми, чтобы снять жар. Усевшись на пол, спиной к стене, она положила его себе на ноги так, чтобы голова его покоилась у нее на коленях, а ножки упирались ей в живот. Медленными, ритмичными движениями она водила руками по его телу, тихонько напевая:
