Мэгги была в таком состоянии, что я тотчас усовестилась и перестала себя жалеть. Никакой повозки назавтра не потребуется. Пока я ходила в трактир, ее разбил еще один удар, и другая половина ее тела тоже сделалась неподвижна. Она погрузилась в дрему, от которой ее не могли пробудить ни слова, ни прикосновения. Я потянулась к ее руке, лежавшей поверх одеяла, скрюченной и бесформенной, будто оттуда вынули все кости. Распрямила ее некогда сильные пальцы, месившие тесто и поднимавшие тяжелые сковородки, – пальцы в белых шрамах от старых порезов и розовых – от ожогов. Как прежде с Джорджем Викарсом и Мем Гоуди, я задумалась о том, какой умелицей была Мэгги. Эта дородная женщина могла отрезать оленью ногу, а могла украсить пирожное тончайшей карамельной паутинкой. Бережливая кухарка, она не выбрасывала и горошины, а добавляла ее в бульон, чтобы извлечь всю пользу. Отчего, недоумевала я, Господь так расточителен со своими творениями? Отчего он поднял нас из глины и наделил полезными умениями, чтобы так скоро вновь обратить в прах, когда впереди у нас еще столько деятельных лет? И отчего эта добрая женщина лежит при смерти, когда такому негодяю, как мой отец, дозволено жить и пропивать последние остатки рассудка?
На этот раз я недолго предавалась мрачным раздумьям. Мэгги Кэнтвелл покинула нас еще до полуночи.
Цветы Леты
С чего начинается падение? Нога, неосторожно ступившая на шаткий камень или вывороченный комок дерна, вывихнутая лодыжка или хрустнувшая коленка, миг – и тебя нет, тело не подчиняется тебе, и вот уже ты бесславно распростерт у подножия склона. То же можно сказать и о грехопадении. Один неверный шаг, и не успеешь оглянуться, как кубарем катишься вниз, до неизвестной конечной точки. Одно не оставляет сомнений: ты прикатишься туда грязный и изувеченный, и лишь тяжкий труд вернет тебя на вершину.
Как это часто бывает у горняков, несчастному случаю, лишившему Сэма жизни, предшествовали многие другие. Однажды, расширяя шахту, он уронил себе на ногу аргиллит и чуть не размозжил лодыжку. Мем Гоуди так искусно вправила кость, что все, кто видел перелом, удивлялись, как это он не остался хромым. Однако операция была трудной, кость расщепилась на осколки, поэтому первым делом Мем послала Энис за опийной настойкой. Мем объяснила, что для ее приготовления шесть недель настаивала опий на гроге. Хмельное Сэм не жаловал и не пил ничего крепче эля, а потому морщился, глотая пять ложек настойки, предписанных знахаркой. Позже он признался, что никогда прежде его грезы не были столь сладки.
Я на следующий же день пожалела, что украла опий из корзинки миссис Момпельон, и решила тайком возвратить его на место. Но всякий раз, когда возникала возможность, у меня не хватало духу. В конце концов я убрала пузырек в глиняный горшок. В моем распоряжении не было ни грога, ни шести недель, и все же, придя домой после смерти Мэгги, я взглянула на вязкую бурую кашицу и попыталась представить, какое количество нужно для одной сладкой ночи. Отщипнув липкий кусочек и положив его в рот, я поморщилась от горечи. Тогда я поделила кашицу пополам, слепила из одной половины шарик и обмазала его медом. Отправив шарик в рот, я глотнула эля. Затем подкинула пару поленьев в огонь и, усевшись у очага, уставилась на тусклый клинышек пламени.
Время превратилось в веревку, что разматывается ленивой спиралью. Выпроставшаяся нить вильнула в сторону, расползлась вширь, и я заскользила по ней, как листок на ветру. Я парила в легких теплых потоках, возносясь высоко-высоко над Уайт-Пиком, взрезая серые облака, жмурясь на слепящем солнце. Откуда-то донесся крик совы – плавная и тягучая нота, бесконечная, богатая, как нарастающий звук охотничьего рога, дюжины рогов, трубящих разом в сладостной гармонии. Луч солнца тронул их стройный ряд, и я различила ноты, текучие, капающие золотым дождем. Шлепаясь на землю, они не разбрызгивались, а вновь собирались воедино, нанизываясь друг на друга. Высились стены, парящие арки – целый сияющий город с дивными башнями, растущими одна из другой, подобно тугим бутонам, что развертываются на тысяче ветвей. Город, весь белый с золотым, широкой дугой окаймлял сапфировое море. Я взглянула вниз и увидела себя, как я брожу по извилистым улочкам, за спиной колышется плащ. Мои дети, тоже в плащах, шли вприпрыжку по обе стороны от меня, веселые маленькие фигурки, не отпускающие моих рук. Солнце выжигало высокие белые стены, гулкое и дрожащее, как удары колокола.
Я проснулась под звуки церковного колокола, вновь звонившего по усопшим. Сквозь морозные узоры на стекле пробился бледный перст зимнего света и упал на мое лицо, покоившееся на каменных плитах. Соскользнув со стула, я всю ночь пролежала в одном положении, и кости мои ломило от холода, а тело так затекло, что я едва сумела подняться на ноги. В горле пересохло, точно я наглоталась пепла, во рту был вкус желчи. Я развела огонь и подогрела поссет, двигаясь как медлительная и неповоротливая старуха.
Однако на душе у меня целую вечность не было так спокойно, с того самого дня – ах, как давно это было! – когда я сидела у ручья с Томом на руках, а рядом весело плескался Джейми. По положению солнца я поняла, что проспала часов десять кряду, хотя до того много недель не могла надолго забыться сном. Оглядевшись в поисках остатков опия, я ничего не обнаружила, и меня охватило сильное волнение. Несмотря на скованность во всем теле, я бросилась на четвереньки и зашарила ладонями по полу. Нащупав комочек опия, я испытала облегчение подсудимого, услышавшего оправдательный приговор. Бережно я положила его в пузырек и спрятала в горшке. Самая мысль, что он там, ждет меня, согревала мое сердце, как поссет и жаркий огонь – мое иззябшее тело.
Когда вода немного согрелась, я умылась и расчесала спутанные волосы. С мятым платьем ничего нельзя было поделать, но я хотя бы переменила манжеты и наплечную косынку. На лице еще оставался отпечаток каменных плит, и я с силой потерла щеки. Быть может, на пути к пасторскому дому стужа украсит их розами румянца. Ступив за порог, я все еще цеплялась за последние клочки дурманного покоя, как упавший в колодец – за нити истлевшей веревки. Но не успела я сделать и полудюжины шагов, как вновь провалилась в темную яму действительности.
Салли Мастон, соседская девочка пяти лет, стояла в дверях своего дома, безмолвная, с огромными глазами, держась за окровавленный пах. По тонкой сорочке алой розой расплывалось пятно от лопнувшего чумного нарыва. Я подбежала к ней и заключила ее в объятья.
– Не бойся, милая! – воскликнула я. – Где твоя матушка?
Ничего не ответив, она обмякла у меня в руках. Я занесла ее обратно в полумрак дома. За ночь огонь в очаге потух, и в комнате было очень холодно. Мать Салли лежала на кровати, бледная, ледяная, мертвая вот уже много часов. Отец ее валялся на полу, сжимая руку жены, свисавшую с постели. Он весь горел и едва мог дышать, губы были в запекшейся корке. В деревянной колыбели у очага слабо мяукал младенец.
Могло ли за один день случиться сразу два больших горя? Могло, и даже больше. К заходу солнца смерть пришла в четыре дома, не различая, где стар, где млад, забирая детей и родителей одной и той же чудовищной рукой. Момпельоны метались от одной печальной сцены к другой, и, пока священник молился с умирающими, составлял завещания и утешал, где это было возможно, я помогала миссис Момпельон ходить за больными, кормить их и разыскивать родню, готовую взять на себя заботы о сиротах или тех, кто вот-вот осиротеет, – что было отнюдь не просто, особенно если ребенок уже хворал. Не сговариваясь, мы так поделили труды: мистер Момпельон занимался делами умирающих, а мы с его супругой заботились о живых.
