– Я взяла опий из вашей корзинки у Дэниелов.
– Я знаю. И что же, он принес тебе сладкие сны?
– Да, – прошептала я. – Самые сладкие за всю мою жизнь.
Она кивнула. Ее светлые волосы, подобно нимбу, сияли при свете огня.
– Да, – сказала она. – Я хорошо это помню.
– Вы? – удивилась я. – Вы его пробовали?
– Да, Анна, даже я. Была пора, когда мне многое хотелось забыть. Опий, который ты взяла у меня, – реликвия тех времен. Я сохранила его, хотя уже несколько лет к нему не притрагивалась. Однако опий – ревнивый друг, и не так-то просто вырваться из его объятий.
Она взяла горшочек, стоявший на полке в углу, и отсыпала себе в кружку толченой ромашки. Чайник, висевший над очагом, уже вскипел. Залив ромашку водой, она заварила ароматный напиток.
– Помнишь, когда мы шли к Дэниелам, я сказала, что никогда не рожала?
Я вяло кивнула, не понимая, к чему она клонит.
– Но я не говорила, что не бывала в тягости.
Должно быть, недоумение отразилось у меня на лице. Я стирала одежду миссис Момпельон и меняла простыни на ее постели с тех самых пор, как она приехала в нашу деревню новобрачной. Будь она в тягости, я узнала бы об этом немногим позже ее самой. Да что там, я каждый месяц надеялась, что у нее будет задержка, так сильно я желала ей малыша.
Она поднесла руку к моему лицу и повернула его к себе.
– Анна, тот ребенок был не от Майкла. – При этих словах я окончательно смешалась, и ее мягкие пальчики, еще хранившие тепло кружки, пробежались по моей щеке, словно успокаивая меня. Затем она опустила руку, нащупала мою ладонь, лежавшую у меня на коленях, и переплела свои тонкие пальцы с моими, сплошь в мозолях и трещинах. – Эта история полна боли, но я рассказываю ее тебе, потому что хочу, чтобы ты знала меня. Я уже просила тебя о многом и, быть может, пока поветрие не миновало, попрошу о еще большем. Я хочу, чтобы ты знала, что за человек возлагает на тебя столько тяжких забот.
Она отвернулась к огню, и, пока длился ее рассказ, мы обе глядели на пламя. История эта берет свое начало в большом и красивом дербиширском поместье, в залах, украшенных теплыми узорчатыми коврами, под задумчивыми взглядами фамильных портретов. Элинор была единственной и горячо любимой дочерью одного очень богатого помещика. Ей потакали во всем – решительно во всем, сказала она, – особенно после смерти матери. Отец и старший брат души в ней не чаяли, но часто отсутствовали, предоставляя ее заботам гувернантки – дамы скорее ученой, нежели мудрой.
В детстве Элинор проводила дни за развлечениями и учебой, что для нее было одним и тем же.
– Мне стыдно говорить об этом, Анна, зная, сколь многого ты достигла со столь скудными возможностями. Что до меня, любая моя прихоть тотчас была исполнена. Греческий или латынь, история, музыка, искусство, натуральная философия – стоило лишь выразить желание, и эти сокровища складывали к моим ногам. И я изучала их. Но о жизни, Анна, и о человеческой природе я не знала ничего.
Отец желал оградить ее от внешнего мира, поэтому она не покидала пределов имения и вращалась в очень тесном кругу. Когда ей было четырнадцать, соседский сын, молодой человек лет двадцати, наследник герцогского титула, начал за ней ухаживать.
– Возвратившись как-то раз после долгого отсутствия и обнаружив, что мы почти ежедневно и безо всякого сопровождения выезжали верхом, отец сказал, что это должно немедленно прекратиться. Ах, он не был со мной строг – возможно, будь он строже, я бы охотнее его послушалась. А впрочем, ничего бы не изменилось. Этот юноша очаровал меня и вскружил мне голову знаками внимания. Он льстил мне всеми возможными средствами. Он умел рассмешить меня, а кроме того, допрашивал всех в доме о моих предпочтениях и перекраивал себя, чтобы мне угодить. Отец сказал только, что я слишком юна для такой тесной дружбы. Он задумал для меня большое будущее: представление ко двору, совместное путешествие по великим городам античного мира. Но, пока он перечислял эти планы, я виновато размышляла о том, насколько приятнее было бы осуществить их вместе с Чарльзом, моим возлюбленным. Отец не упомянул, что у него были сомнения насчет Чарльза, большие сомнения в его характере, которые, как показали дальнейшие события, оказались вполне справедливы. Возможно, отцу не хотелось отвечать на вопросы, какие, несомненно, возникли бы у меня, скажи он об этом. Мы жили уединенно, и я была полностью ограждена от мира, который отец с братом – как и Чарльз – успели хорошо изучить.
Элинор, нежно любившая отца, поначалу выполняла его наказ. Но месяц спустя, когда дела вновь вынудили родителя уехать, юноша с удвоенным усердием возобновил ухаживания.
– Он упрашивал меня бежать с ним, обещая, что после уладит все с моим отцом, ведь не станет же тот противиться союзу, узрев мое блистательное положение в обществе. Моя гувернантка раскрыла наши планы и могла бы их расстроить. Но я взмолилась к ней, а Чарльз пустил в ход все свои чары и в конце концов купил ее молчание ценой подвески с рубином, украденной, как потом обнаружилось, из шкатулки его матери. Гувернантка стала нашей сообщницей, и ей удалось сделать так, чтобы отец как можно дольше оставался в неведении.
С ее помощью, глухой ночью, и состоялся наш побег. Как объяснить тебе, отчего я так поступила? Меня, словно Астрофила из сонета Сидни, «загнала Любовь в капкан»
[23]. Я полагала, что мы едем во Флит
[24], где можно сочетаться в любое время дня и ночи без разрешения на брак. Однако я ни разу не бывала в Лондоне, и Чарльз предложил сперва испробовать одно увеселение, затем другое, и я не мешкая отвечала: «Да, да, испробуем всё».
Ты уже, верно, догадалась, что произошло дальше. Союз был скреплен в постели, прежде чем он был скреплен в церкви, – едва слышно проговорила Элинор. – И со временем даже мне стало очевидно, что Чарльз не собирается вести меня под венец. Я ни о чем не хочу умалчивать, Анна, так слушай же всю правду: меня так поглотил огонь желания, что мне было все равно.
Элинор заплакала, бесшумно, ее бледные глаза заволокли слезы. Я протянула руку. Мне хотелось прикоснуться к ней, утереть эти слезы, но почтение, впитанное с молоком матери, останавливало меня. Однако по ее взгляду я поняла, что это было бы ей приятно. И вот кончиками пальцев я смахнула слезинки с ее щеки. Она взяла меня за руку и, крепко сжимая мою ладонь, поведала, что они с Чарльзом прожили вместе более двух недель, а потом, как-то вечером, он попросту не возвратился в гостиницу, где они скрывались. Он ее бросил.
– Случались дни, когда я не позволяла себе верить в это. Как я только себя не обманывала. Я убеждала себя, что он слег с какой-нибудь хворью, что его вызвали по тайным государственным делам. Не сразу я признала, что жизнь моя погублена, и обратилась к тем, кто, вопреки всему, все еще меня любил.
