Горняки переминались с ноги на ногу и шептались. Когда стало ясно, что я не скажу ни слова, Алан Хоутон вскинул руку и наступило молчание.
– Джосайя Бонт, тебе, конечно, известно, что воровство всегда было острым вопросом для горняков, ибо им приходится трудиться вдали от дома и порой оставлять потом и кровью добытую руду в уединенных местах. Посему наш кодекс предусматривает весьма суровую кару за жадные руки. Твои руки оказались невероятно жадными. За это суд назначает известное издревле наказание: тебя отведут к выработке Унвина, и руки твои пригвоздят к вороту ножом. – Хоутон опустил взгляд на собственные руки, большие и волосатые, опиравшиеся на стол. Он стукнул ладонями о столешницу и кивнул. – Вот и все, – произнес он голосом уже не бравого служащего, а печального старика.
В сумеречном свете отца увели. Позже я узнала, что при виде почернелого ворота, который высился среди заснеженной пустоши, отец заскулил. Я узнала, что он тщетно молил о пощаде, а когда клинок проткнул его плоть, завыл, точно загнанный зверь.
По обычаю, прибив осужденного к вороту, его оставляют одного, без охраны. Предполагается, что вскоре его освободит кто-то из родных. Я думала, это будет Эфра. У меня и в мыслях не было, что она за ним не придет. Как бы я ни относилась к отцу, я бы не бросила его на такую смерть.
В ту ночь снег сменился дождем. К утру разразился такой ливень, что со склонов сползали пласты почвы, ручьи переполнялись и бурыми потоками выходили из берегов. Весь день вода струилась по стеклам, будто лилась из бездонного ведра. Даже дорога превратилась в реку, чьи воды подступались к дверям домов и, пропитав насквозь тряпки, которыми затыкали щели, текли через порог. Отворить дверь означало впустить в дом потоп; выйти во двор означало промокнуть до нитки. Поэтому никто без крайней нужды не ступал за порог.
Полагаю, отец умер в ожидании Эфры, до последнего мига веря, что она придет. Иначе он, подобно волку, что, попавшись в капкан, отгрызает себе лапу, распорол бы лезвием мякоть ладони и перепонки между пальцами в уплату за свободу и жизнь. Возможно, он был так пьян, что не сознавал, сколько времени уже истекло. Возможно, из-за нестерпимой боли в руках он лишился чувств и не ощущал, как холод разливается по телу и замедляет биение сердца, пока оно не остановится. Я уже никогда не узнаю, как именно он встретил смерть. Но я вижу перед собой его тело, иссеченное дождем, со сморщенной от влаги кожей. Я вижу, как раззявлена чаша его рта, как вода наполняет и наполняет ее, пока не хлынет через край.
Эфра не пришла. Она не могла. В тот день, как по щелчку, слегли трое из четверых ее детей. Поветрие миновало лишь младшего ребенка – трехлетнюю девочку по имени Фейт. Если бы кто-то из мальчиков был здоров, она бы послала его за помощью. Но посылать было некого. И она решила не покидать своего одинокого жилища, где соломенная кровля набухла от влаги, огонь в очаге почти погас, а плачущие дети нуждаются в утешении; она решила не пускаться в долгий путь под дождем к человеку, принесшему в дом заразу.
Никто не заходил к ней ни в первый, ни во второй день. Я тоже не навещала ее и никогда себе этого не прощу. Из нашего небрежения и ее одиночества проистечет много гнева. Много гнева, немного безумия и бездна скорби. Для Эфры и для всех нас.
На излете второго дня едва моросило, а наутро третьего сильный ветер уже сдувал капли с веток и подсушивал сырой песчаник наших стен и волглую почву наших полей.
Когда я наконец узнала, что случилось с отцом, он три дня как лежал мертвый. Утром на пороге моего дома появилась Эфра, руки в глине, с платья комьями сыплется земля. Щеки у нее осунулись, глаза впали и оттенились синевой. Она была по пояс в грязи и прижимала к себе малышку Фейт.
– Скажи мне, что он здесь, – проговорила она, и поначалу я даже не поняла, о чем она толкует. Мой пустой взгляд послужил ей ответом, и, бросившись наземь, она со звериным воем замолотила кулаками по полу. Волдыри, покрывавшие ее ладони, лопались, и желтая жижа брызгала на каменные плиты. – Значится, он все еще там! Черт тебя дери, Анна! Ты бросила его на смерть!
Перепуганное дитя заревело. На шум прибежала Мэри Хэдфилд, и вместе мы попытались поднять Эфру с пола и успокоить. Однако она вырывалась из наших рук, точно взбесившийся хорек.
– Пустите! Пустите! Коли я единственная, кому не наплевать на его останки!
Я твердо вознамерилась никуда не отпускать ее в таком состоянии, однако при этих словах внутри у меня все похолодело. В глубине души я надеялась, что отец высвободился и бежал. Он вполне способен был преступить клятву, кому бы ее ни принес – Эфре, всей деревне или даже Богу.
Не сразу мне удалось разобрать среди невнятных воплей, что все ее сыновья мертвы. Она похоронила их тем же утром. Вырыла большую могилу и уложила всех троих бок о бок, рука в руке. Ладони ее были изуродованы не только оттого, что пришлось копать яму в сырой земле. Пока я вынимала шипы из ее кожи, она поведала, что укрыла могилу сплетенными ветвями ежевики, чтобы Святая Троица защищала ее мальчиков от ведьм и злых духов. Я не стала говорить ей, что единственное, от чего спасет ежевика, – это свиньи, которые бродили теперь по всей округе и раскапывали землю, голодные и пронырливые, как и вся скотина, лишившаяся хозяев и корма.
Обработав раны Эфры мазью, я перевязала их самой мягкой материей, какую только сумела найти, и все равно от каждого моего прикосновения она морщилась от боли. Я полагала, что ей ни в коем случае нельзя отправляться за мужем сразу после погребения сыновей. Если он три дня пролежал мертвый, ее ожидает жуткая картина. А если окажется, что он бежал, бросив семью, это лишь приумножит ее горе. Я хотела послать на выработку Брэнда или какого-нибудь другого юношу, но предложение это было встречено новым потоком причитаний.
– Он им всем ненавистен! Я их к нему не подпущу! Ты и сама его ненавидишь, не притворяйся. Пусти меня, я хочу воздать ему должное.
Все мои возражения и попытки ее успокоить оказались тщетны, и тогда я решила пойти вместе с ней. Однако прежде настояла, чтобы Фейт осталась с Мэри Хэдфилд и была избавлена от того, что нам предстояло пережить.
Увы, я не вполне представляла, какие ужасы ждут нас на выработке, иначе, пожалуй, и сама бы осталась дома. Благо среди мощей иссохшегося папоротника и голых стеблей вереска гулял сильный ветер, и смрад дерьма и гниющих, изглоданных кишок, свисавших из брюха отца, долетал до нас лишь урывками, меж порывов ветра. Дикие звери попировали на славу, и то, что болталось на вороте, напоминало скорее неумело разделанную тушу, чем человеческие останки.
За всю мою жизнь мало что стоило мне таких усилий, как подойти к этому растерзанному трупу. Едва завидев его, я замерла на месте и хотела было возвратиться в деревню, чтобы упросить других взяться за это дело, но Эфра решительно пошла вперед. Припадок ее кончился, на смену ему пришло иное состояние. Холодная и спокойная, она все бормотала и бормотала себе под нос. Подойдя к вороту, она потянула за рукоятку ножа, на котором держались останки отца. Лезвие прочно застряло в дереве, и нож не поддавался ее перевязанным рукам. Лишь когда она уперлась ногой в столб и потянула изо всех сил, нож выскользнул из перекладины и проскреб по кости. Она долго смотрела на лезвие, затем принялась отрезать пряди отцовских волос и прятать их в карман. После этого она оторвала кусок ткани от отцовской куртки, завернула в него нож и сунула в корсет.
