– И вместе с тем очень опасные, – вставил мистер Момпельон, взволнованно расхаживая по комнате. – Обыкновенно они причиняют страдания лишь себе, однако бывали случаи, когда, собравшись большой толпой, они обвиняли других – в основном евреев – в том, что те своими грехами навлекли на людей гнев Божий. Я читал, что в других странах сотни невинных предавали огню. Такое же безумие отняло у нас Гоуди. Я не потеряю из-за него более ни души.
Он остановился.
– Анна, будь добра, собери корзинку с овсяными лепешками и целебными средствами. Мы должны немедля отправиться к Гордонам. Я не допущу подобных веяний.
Я взяла все, что он велел, а также немного студня и остатки пирога с кремом, который состряпала на ужин. Затем верхом на Антеросе мы поскакали на ферму Гордонов. Лишь только мы свернули с главной улицы, я заметила промельк белого и какое-то копошение на поросшей травой насыпи у дороги. Пойми я сразу, что это такое, не раскрыла бы рта, но я решила, что кому-то сделалось дурно, и попросила священника остановиться. Он натянул поводья и развернул коня. Очевидно, он быстрее меня догадался, в чем дело, и решил повернуть обратно, оставив парочку в покое, однако женщина заметила его и испустила истошный вопль. Распластавшийся на ней мужчина вскочил на ноги, одной рукой натягивая штаны, а другой запихивая в них свое хозяйство. В траве с задранной до подбородка юбкой валялась Джейн Мартин, и она была до того пьяна, что не могла даже прикрыть свою наготу.
Спрыгнув на землю, я подбежала к ней, оправила ее подол и принялась искать в траве ее исподнее. Альбион Сэмуэйс меж тем стоял потупившись перед священником, который не покидал седла. Сэмуэйс был горнорабочим и месяц назад схоронил жену. Прежде он, помнится, сидел в трактире с моим отцом, но горьким пьяницей никогда не слыл. Священник тихо заговорил с ним. Голос его был безжизнен, с нотками грусти, однако гнева, который ожидали услышать мы с Альбионом, в нем не звучало.
– Альбион Сэмуэйс, сегодня ты поступил дурно. Ты и сам это знаешь, безо всяких проповедей. Ступай домой и более себя не порочь.
Кланяясь и кивая, Сэмуэйс нетвердо попятился, затем, когда я уж решила, что он вот-вот упадет, развернулся и, петляя, затрусил домой. Когда он скрылся во мраке, мистер Момпельон спешился и стремительно зашагал к Джейн. Я сидела с ней рядом и все пыталась втиснуть ее безвольные ноги в башмаки.
– Джейн Мартин! На колени! – яростно взревел священник.
Я вздрогнула, и даже Джейн встрепенулась.
– На колени, грешница!
Момпельон сделал еще шаг и навис над нами черной статуей. В темноте было не различить выражения его лица. Я встала между ним и несчастной Джейн, которая приподнималась и заваливалась назад снова и снова, потому как руки и ноги не держали ее.
– Ваше преподобие! – воскликнула я. – Разве вы не видите, что эта девушка не в состоянии вас понять? Умоляю, приберегите упреки, раз уж они так необходимы, до тех пор, пока у нее не прояснится голова!
– Ты забываешься. – Его голос был тих, но холоден. – Эта женщина прекрасно ведает, что творит. Она знает Писание не хуже моего. Она осквернила чистый сосуд своего тела, предавшись разврату. И сделала это сознательно. Она будет наказана…
– Ваше преподобие, – перебила я его, – она уже наказана, и вам это известно.
В повисшем молчании слышно было, как Антерос хрупает мокрой травой. Кровь стучала у меня в ушах. Как я осмелилась говорить таким тоном? Тут за спиной у меня раздался булькающий стон, и запахло рвотой.
– Приведи ее в порядок. Подержишь поводья, пока я буду ее усаживать, – сказал мистер Момпельон.
Я вытерла рот бедняжки платком из корзинки. Устроив ее в седле, священник жестом велел мне садиться сзади. Я покрепче ухватилась за Джейн, чтобы не дать ей упасть, и он повел коня обратно в деревню. Всю дорогу мы молчали; молча мы помогли Джейн слезть с коня и добраться до постели, молча вновь отправились в путь.
Я была благодарна темноте за то, что она скрывала наши лица друг от друга. Мне было бесконечно стыдно, что из-за меня он стал свидетелем чужих забав, а я, в свой черед, стала свидетельницей странной вспышки гнева, которая была вовсе не в его характере. Когда мы вновь проезжали то злополучное место, он тяжко вздохнул.
– Нынче никто из нас не владеет собой как должно. Я прошу тебя забыть мой сегодняшний выпад, а я забуду твой.
Я пробормотала свое согласие. Немного подумав, он тихо прибавил:
– Я буду особенно признателен, если ни слова об этой сцене не дойдет до моей жены.
– Как вам будет угодно, – ответила я. Разумеется, ему не хотелось, чтобы Элинор узнала, как грубо мы дали выход своим дурным порывам.
Остаток пути мы проехали молча. Когда мы добрались до фермы, Урита поначалу не желала открывать дверь.
– Муж не позволяет мне принимать мужчин, когда его нет дома, – произнесла она дрожащим голосом.
– Не тревожься, хозяйка, ибо со мной здесь Анна Фрит. Что может быть дурного в том, чтобы пригласить в дом священника и его служанку? Мы принесли тебе пищу. Раздели же с нами трапезу.
На этих словах дверь приоткрылась. Урита выглянула в щелочку и, увидев корзинку у меня в руках, облизнула губы. Я вышла вперед и откинула сукно, которым была накрыта провизия. Трясущейся рукой она отворила дверь. Вместо одежды на ней было грубое покрывало, прихваченное на поясе веревкой.
– Признаться, я умираю с голоду, – сказала она. – Вот уже две недели муж держит меня на строгом посту – кружка бульона да корка хлеба в день.
Пройдя внутрь, я ахнула от удивления: в доме не осталось ни единого предмета обстановки. Зато повсюду были грубо обтесанные деревянные кресты. Те, что побольше, стояли на полу у стены; те, что поменьше, из палок, свисали на веревках со стропил.
– Вот как он нынче проводит время, – сказала Урита. – Не в поле трудится, а мастерит кресты, один за одним.
В каменных стенах было холоднее, чем снаружи. В очаге уже давно ничего не стряпали. Расстелив на полу сукно, я разложила на нем лепешки, пирог и студень. Урита бросилась на колени и принялась поглощать еду. Даже укрепляющее снадобье выпила до последней капли. Поскольку стульев в доме не нашлось, мы стояли над ней и смотрели, как она ест. Я растирала себя руками, пытаясь разогнать кровь.
Наевшись досыта впервые за две недели, Урита со вздохом откинулась назад. Затем она поднялась на ноги и в страхе уставилась на нас.
– Прошу вас, только не рассказывайте мужу. Он пришел в ярость, когда я отказалась ходить полунагая. Впервые в жизни я осмелилась перечить ему и была за это жестоко наказана. Коли он узнает, что я вновь его ослушалась…
Она смолкла, однако суть была ясна. Я убрала сукно и проверила, не осталось ли на полу крошек, а мистер Момпельон принялся мягко расспрашивать ее, откуда ее мужу стало известно об учениях флагеллантов.
– Право же, я не знаю, – сказала она. – В середине зимы он заполучил трактат из Лондона и, изучив его, сделался очень странен. Не в обиду вашему преподобию, но он стал крайне неодобрительно отзываться о ваших проповедях. Он сказал, что моровое поветрие – это карающая длань Господня, и вы поступаете дурно, внушая людям иное. Он сказал, вы должны вести нас в прилюдном признании всех когда-либо совершенных нами грехов. Только так мы сумеем выяснить, какой поступок навлек на нас гнев Божий, и искоренить это зло. Недостаточно заглянуть себе в душу, повторял он, надобно также умертвить свою плоть. Он стал держать пост, все более суровый. Затем сжег наши соломенные тюфяки, и с тех пор мы спим на голом камне. – Зардевшись, она шепотом прибавила: – Нам строжайше запрещено искать утешения в объятьях друг друга, ибо мы должны содержать себя в чистоте.
