Гордон окончательно забросил ферму, а когда Урита встала с колен, покинула свое место возле него и сама взялась за плуг, страшно разгневался.
– На той неделе он вынес из дома стол со скамьями, – продолжала она, – сложил из них большой костер и поджег, а сверху бросил оба своих платья.
Он велел Урите последовать его примеру, однако она отказалась, не желая выглядеть непотребно.
– Тогда на меня посыпались проклятья. Я должна быть благодарна, сказал он, за то, что он нашел способ отвратить от нас стрелы казни Господней. – Урита понизила голос, и я едва могла разобрать слова. – Он сорвал с меня одежды и тоже бросил в костер.
Гордон заявил, что из-за ее слабости и неспособности к истинному раскаянию им придется еще более сурово умерщвлять свою плоть. Тогда-то он и смастерил кожаную плеть с гвоздями на концах. Сперва он высек ее, затем себя. С тех пор он бичевал себя каждый день.
– Вы можете попытаться потолковать с ним, однако вряд ли он вас услышит.
– Где мне найти его нынче ночью? – спросил мистер Момпельон.
– По правде сказать, я не знаю. В последнее время он лишает себя даже сна. Иногда он бродит по пустошам, пока не свалится без сил. А порой ложится на краю утеса, чтобы страх падения не давал ему заснуть до рассвета.
– Когда я повстречала его, он шел к утесу, – пробормотала я.
– Вот как? – сказал мистер Момпельон. – Что ж, тогда и я направлюсь туда.
Поднявшись с пола, он положил ладонь Урите на плечо:
– Отдыхай, хозяйка, а я постараюсь облегчить муки твоего супруга.
– Благодарю вас, – прошептала она.
На этом мы оставили Уриту Гордон в ее пустом холодном доме, я – ради жаркого очага, священник – ради поисков ее мужа. Удалось ли ей хоть сколько-нибудь сносно отдохнуть на голом каменном полу, не берусь сказать.
Той ночью мистер Момпельон так и не нашел Джона Гордона, хотя ездил верхом вдоль утеса до самого захода луны. Ни на другой день, ни на третий о фермере не было ни слуху ни духу. Лишь неделю спустя Брэнд Ригни, искавший ягненка, что отбился от стада покойного Мерилла, обнаружил труп у подножия самой отвесной скалы. Достать или даже прикрыть распростертое на камнях изувеченное тело не представлялось возможным. Единственный путь к подножию скалы пролегал через Стоуни-Миддлтон, а мы дали клятву не покидать пределов деревни. Так плоть Джона Гордона подвергалась истязаниям и после смерти, пока он лежал нагой под открытым небом, оставленный на суровую милость природы.
На другое воскресенье священник помянул Джона Гордона в своей проповеди. Речи его были исполнены любви и понимания. Гордон стремился угодить Богу, говорил он, хоть и избрал для этого небогоугодные средства.
– Ибо помните, возлюбленные мои, что в Писании Господь говорит: «Иго Мое благо, и бремя Мое легко»
[32]. Создатель наш не любит боль во имя боли. Ему решать, кто должен страдать, а не вам.
Была в числе молящихся и Урита – в платье, которое прислали соседи, узнав о ее беде. Несмотря на смерть мужа, выглядела она лучше, поскольку вновь могла есть досыта. Также ее снабдили провизией и соломенной постелью.
Но то была лишь короткая, жестокая отсрочка: поветрие сразило Уриту неделю спустя. Пока я гадала, не занесли ли в ее дом заразу добрые люди, подарившие ей одежду и солому, кое-кто пришел к другому выводу. Говаривали, что, быть может, Гордон шел по верному пути, раз ему удавалось отвратить болезнь от своего дома. Перешептывались, что проповедь мистера Момпельона была неправильна. Большинство не обращали внимания на эти толки. Но, как я сказала, страх творил с нами странные перемены, замутняя рассудок. Не прошло и недели, как Мартин Миллер облачил всю свою семью в рогожку и смастерил себе плеть. Рэндолл Дэниел последовал его примеру, но, по счастью, не стал требовать того же от жены и сына. Вместе Рэндолл и Миллеры ходили по деревне, призывая остальных присоединиться к ним в самобичевании.
Мистер Момпельон меж тем то упрекал себя, то сердился. Прибираясь в библиотеке, я находила множество листков, исписанных его убористым почерком, с бесконечными зачеркиваниями и исправлениями. С каждой неделей ему было все труднее подбирать слова для проповеди, способные утешить и приободрить. Как раз в эту пору он стал встречаться со своим старым другом мистером Холброуком, ректором Хэзерсейджа. Слово «встречаться» я использую здесь не в привычном значении. Священник поднимался на склон над Источником Момпельона и там ожидал своего собрата. Мистер Холброук подходил так близко, как только осмеливался – примерно на двадцать ярдов, – и они беседовали, вернее, перекрикивались, стоя поодаль друг от друга. Если мистер Момпельон желал написать графу или отцу Элинор, своему патрону, он диктовал послание мистеру Холброуку, чтобы получатель не тревожился, увидев письмо от руки, касавшейся зачумленных.
Порой мистер Момпельон возвращался после таких свиданий в приподнятом настроении. А иногда связь с внешним миром только угнетала его, и, занимаясь домашними делами, я слышала, как Элинор беседует с ним тихим, успокоительным тоном, подбадривая его и повторяя, что он сотворил великое благо, какими бы мрачными ни казались нынешние времена.
Подойдя однажды к двери библиотеки с подносом и услышав приглушенные голоса – говорила большей частью Элинор, – я тихонько повернула обратно, чтобы им не мешать. Возвратившись чуть позже и не услышав ни звука, я приоткрыла дверь. Элинор от усталости задремала прямо в кресле. Майкл Момпельон слегка склонился над ней. Рука его застыла в дюйме над ее головой.
Он не потревожит покоя жены, даже чтобы ее приласкать, подумала я. Знала ли история другой пример столь нежной супружеской любви? «Благодарю, Господи, – сказала я про себя, – что пощадил одного ради другого». Но чем дольше я стояла у двери, жадно подглядывая за их близостью, тем больше меня охватывало какое-то низменное чувство. Отчего они есть друг у друга, а у меня никого нет?
Я завидовала им обоим. Ему, потому что Элинор любила его, а я жаждала урвать побольше места в ее сердце, но также завидовала я и ей. Завидовала тому, что она любима, как и должна быть любима женщина. Отчего мне выпало мучительно ворочаться в пустой холодной постели, пока она находит утешение в его теплой плоти? Я неслышно отошла от двери, стараясь унять дрожь в руках, чтобы дребезжанье посуды не выдало моего присутствия. Пройдя на кухню, я поставила поднос возле корыта. Я взяла в руки хрупкие тарелки, сперва его, затем ее, и разбила их о непреклонный камень, одну за другой.
Большой Костер
Когда Элинор в первый раз кашлянула, я постаралась внушить себе, что мои уши ничего не слышали. Стоял погожий летний денек, мягкий, как пушинки одуванчиков на медвяном ветру. Ослепительным вечером мы возвращались в пасторский дом – на этот раз мы навещали не больных, а здоровых. Элинор давно хотела проведать шесть-восемь стариков и старух, не поддавшихся заразе, в то время как их крепкие сыновья и дочери пали ее жертвами. До начала поветрия она принимала в стариках горячее участие, однако теперь все ее время отнимали заботы об умирающих, и живым, в чем бы они ни нуждались, приходилось полагаться только на себя.
