Всех, кроме одного, застали мы в добром здравии. Джеймс Маллион, беззубый согбенный старик, сидел в темноте, тощий от недоедания и в самом скверном расположении духа. Мы вывели его подышать свежим воздухом и накормили добрым обедом, который я растерла, как для младенца. Потчуя его с ложечки и вытирая у него с подбородка слюну, я вспомнила, как кормила своих малышей, и к горлу подступили рыдания. Он сжал мое запястье костлявой рукой и уставился на меня воспаленными глазами. Дрожащим голосом он произнес:
– Чем такой, как я, усталый от жизни и готовый к жатве, заслужил пощаду, когда молодых косят незрелыми?
Я потрепала его по руке и покачала головой, не в силах вымолвить ни слова.
Нам с Элинор так и не удалось выяснить, отчего одних болезнь щадила, а других забирала, и мы вновь обсуждали эту тему на обратной дороге. Тем немногим, кто, подобно Эндрю Мериллу, поселился в пещерах или хижинах в отдалении от деревни, несомненно, удалось избежать гибели. Одно мы знали наверняка: близость к заразе ведет к заражению. Однако это было известно с самого начала. Что оставалось загадкой, так это то, почему не умирали люди, жившие в одном доме с больными и делившие с ними все: пищу, постель и самый воздух. Я сказала, что, по мнению мистера Стэнли, выбор жертв кажется нам случайным, потому как целиком зависит от воли Божьей.
– Я знаю, – ответила Элинор. На ходу она задумчиво срывала цветки жимолости, овивавшей живые изгороди. Я научила ее пить их нектар, и она припадала к цветкам губами, наслаждаясь их сладостью, точно обыкновенная пастушка. – Мистер Стэнли всегда считал, что Господь посылает страдания тем, кого намерен избавить от мук после смерти. Я не могу разделить это мнение. А впрочем, кто знает? Мистер Момпельон перестал затрагивать в проповедях подобные вопросы. Нынче он стремится лишь поднять наш дух и придать всем нам сил.
Дальше мы шли молча. Я старалась отвлечься от неразрешимых загадок, наблюдая, как лениво кружат в небе пустельги, и слушая хриплые крики коростелей. Когда раздался кашель, я сказала себе, что это снова коростель. Не останавливаясь и не оглядываясь, я упорно шагала вперед. Через несколько минут кашель повторился, и на этот раз притворяться было невозможно. Элинор сотрясалась всем телом, прижимая ко рту кружевной платок. Я тотчас подошла к ней и приобняла ее за плечи. Заметив, как я встревожилась, она попыталась улыбнуться. Когда приступ прекратился, она шутливо оттолкнула меня и сказала:
– Что же это, Анна, стоит мне только кашлянуть, а ты уже меня хоронишь!
Но никакие шутки не могли развеять обуявший меня ужас. Я приложила ладонь к ее лбу, но вечер стоял теплый, и мы к тому же проделали долгий путь, поэтому нельзя было сказать точно, отчего он так пылает.
– Сидите здесь, – велела я, указав на большой плоский камень в тени рябины. – Отдыхайте, а я пока сбегаю за мистером Момпельоном.
– Анна! – Тон ее не допускал возражений. – Прекрати немедленно! Даже не вздумай! – Она провела ладонью по лбу и встряхнула головой, будто желая смахнуть жар, которого не могла не ощущать. – Полагаю, я слегка простудилась, но это не повод поднимать переполох! Будь добра, возьми себя в руки. Ты не дитя, чтобы бояться теней, тем более после всего, что мы пережили вместе. Если окажется, что я и впрямь больна, ты узнаешь об этом первой. До тех пор не смей беспокоить мистера Момпельона по пустякам.
И она бодро зашагала по дороге. Я догнала ее и взяла за руку. Она не убрала своей руки, и, когда мы двинулись дальше, я старалась подметить каждую мелочь: как ее пальцы касаются моей ладони, легкое покачивание ее тела, ее поступь. Я больше не видела ярких лютиков и не слышала птичьего пения. В ушах у меня шумело, сердце готово было вырваться из груди, глаза заволокло пеленой, а по щекам струились слезы.
Элинор взглянула на меня с кроткой улыбкой и протянула руку, чтобы утереть мои слезы своим белым кружевным платком. Но рука ее застыла в воздухе, а миг спустя она скомкала платок и сунула на дно корзинки.
Этого было достаточно. Остановившись посреди поля, я заплакала навзрыд.
Что можно сказать о следующих трех днях, чего не было сказано прежде? Жар быстро усилился. Элинор кашляла и чихала, как до нее кашляли и чихали другие, а мы с мистером Момпельоном пытались облегчить ее участь, как до того пытались облегчить участь других.
Я была рядом, насколько позволяли дела и чувство такта. Разумеется, последние ее часы прежде всего принадлежали ее дорогому Майклу, а я должна была взять на себя как можно больше его забот. Но некоторые обязанности я исполнять не могла, и время от времени он отлучался к другим умирающим. И я оставалась с моей Элинор одна. Я омывала ее раскрасневшееся лицо мятной водой и разглядывала ее нежную кожу, со страхом ожидая, когда под горячечным румянцем проступят багровые лепестки чумных роз. Волосы ее, подобные серебристому кружеву, влажно липли ко лбу.
Для меня она была всем. Всем, чего служанка не вправе ожидать от госпожи. Благодаря ей я познала теплоту материнской заботы – заботы, какой не успела одарить меня родная мать. Благодаря ей я обрела учителя и не осталась безграмотной невеждой. Иной раз, когда мы приготовляли отвары в пасторской кухне, я забывала, что она моя госпожа. А она мне об этом не напоминала. Себе я могла признаться: она была моим другом, и я любила ее. Поздними вечерами, когда усталость затуманивала разум, я винила в ее болезни себя. Мне казалось, что это кара за мою гордыню и зависть. При свете дня, когда мысли мои были ясны, я сознавала, что в ее недуге не больше и не меньше смысла, чем в чьем-либо другом. Но во мраке ночи сердце не слушалось рассудка. Всякий раз, когда мистер Момпельон садился у ее постели, во мне вспыхивало пламя ревности. Я покидала ее спальню, негодуя из-за того, что должна уступать место возле нее ему. Когда он в первый раз отослал меня, я вышла и села под дверью, чтобы быть к ней как можно ближе. Найдя меня там, он заботливо помог мне подняться, но вместе с тем твердо сказал, что поступать так не должно и что, возможно, будет лучше, если я подожду у себя дома, пока за мной не пошлют.
Но никакие наказы не могли надолго удержать меня в стороне. На третий день, когда я сделала ей холодную примочку, она вздохнула и слабо улыбнулась, словно прочтя мои мысли.
– До чего приятно, – прошептала она, потрепав меня по руке. – Мне необычайно повезло, что я так любима… Что мне достался такой муж, как Майкл, и такой дорогой друг, как ты, Анна. – На мгновение она прикрыла глаза, затем задумчиво взглянула на меня. – Интересно, знаешь ли ты, как сильно ты переменилась? Пожалуй, это единственное добро, что принес нам этот ужасный год. О, искра была в тебе всегда, я разглядела ее при первой нашей встрече. Но ты скрывала свой свет, будто боялась того, что может случиться, если его увидят. Ты была пламенем, почти потухшим от ветра. Мне достаточно было лишь прикрыть тебя стеклянным колпачком. И как же ты засияла! – Она утомленно смежила веки и сжала мою руку.
Вскоре дыхание ее замедлилось, и я решила, что она уснула. Как можно тише я поднялась на ноги и прокралась к двери, чтобы унести воду и грязные полотенца. И вдруг, не открывая глаз, она снова заговорила:
