– Надеюсь, ты найдешь в себе силы стать другом мистеру Момпельону… Ибо моему Майклу понадобится друг.
Слова застряли у меня в горле. Однако ей, похоже, не требовалось ответа. Она поудобнее умостила голову на подушке и погрузилась в сон.
Отсутствовала я не дольше десяти минут, но по возвращении сразу заметила, что ей хуже. Лицо ее раскраснелось пуще прежнего, на щеках паутинкой проступали лопнувшие сосуды. Пока я делала ей холодные примочки, она беспрестанно ворочалась, а потом вдруг залепетала странным, по-детски тоненьким голоском. Она бредила.
– Чарльз! – воскликнула она.
И рассмеялась беззаботным, переливчатым смехом, никак не вязавшимся с ее тяжким состоянием. Дышала она прерывисто, будто куда-то бежала или, быть может, ехала верхом. Я представила ее совсем юной, в шелковом платье, в обширном зеленом парке, окружавшем поместье ее отца. На несколько мгновений она затихла, и я начала надеяться, что вскоре она заснет. Но тут брови ее нахмурились, а руки, лежавшие поверх стеганого одеяла, судорожно переплелись.
– Чарльз? – вскричала она все тем же тоненьким голоском, но теперь уже с тревогой и печалью.
Благо, что свидетелем этой сцены была я, а не ее супруг. Она застонала. Я взяла ее за руку и окликнула, но она была где-то далеко. Внезапно лицо ее переменилось, голос сделался взрослым, и она забормотала тоном, от которого запылали мои щеки:
– Майкл… Майкл, долго ли еще? Прошу, любовь моя! Умоляю…
Я не слышала, как он вошел, и, когда он заговорил, вздрогнула от неожиданности.
– Довольно, Анна, – холодно произнес он. – Я позову тебя, если что-то потребуется.
– Ваше преподобие, ей совсем худо. Она в бреду…
– Это я и сам вижу! – сердито воскликнул он. – А теперь ступай.
Нехотя я пошла ждать на кухню. Там я и задремала прямо на стуле, измотанная тревогой, а когда проснулась, на дворе уже пели птицы. Свет лился сквозь высокие створчатые окна и широкими полосками, похожими на желтые ленты с майского дерева, падал на кухонный пол. В этом сливочном летнем свете я тихонько пробралась наверх, остановилась у двери в ее спальню и прислушалась.
Стояла глубокая тишина. Медленно я отворила дверь. Элинор лежала среди подушек, от давешнего румянца не осталось и следа. Она была бела, как саван, и неподвижна, точно камень. В изножье кровати раскинулся мистер Момпельон, руки тянутся к ней, будто стремясь поймать ее душу.
Вопль, который я сдерживала вот уже три дня, вырвался из моей груди, вопль горя и одиночества. Мистер Момпельон не шелохнулся. Элинор открыла глаза.
– Жар спал, – с улыбкой прошептала она. – Я пробудилась час назад, и мне страсть как хочется поссета. Я не звала тебя, потому как боялась потревожить моего усталого бедолагу.
Я тотчас бросилась готовить поссет. Пока я грела молоко, впервые за весь год мне хотелось петь. В тот день Элинор ненадолго встала с постели. Я усадила ее в кресло у окна и широко распахнула створки. Она любовалась своим садом, а мистер Момпельон не отрывал глаз от нее, будто перед ним чудесное видение. Под разными предлогами я вновь и вновь возвращалась в ее покои – то с кушаньями, то со свежим бельем, то с кувшином горячей воды, просто чтобы убедиться, что мне это не пригрезилось.
На другой день она почувствовала себя в силах пройтись по саду. Она даже подтрунивала над нами за то, что я не желала выпускать ее рукиґ, а мистер Момпельон маячил рядом, то предлагая непрошеные накидки, то обеспечивая ненужную тень.
В ту неделю Майкл Момпельон словно переродился. Пребывать в полной уверенности, что Элинор безвозвратно потеряна, а затем обнаружить, что это была обыкновенная горячка… Нетрудно представить, что он испытывал, меня и саму не покидало ощущение чуда. Лицо его, прежде хмурое от тревоги, преобразилось – складки на лбу исчезли, в уголках глаз вновь залегли морщинки от смеха. В поступи появился мальчишеский задор, и со свежими силами он вновь приступил к своим мрачным обязанностям.
Как-то раз, когда Элинор сидела на скамейке в саду, – она устроила там прелестный укромный уголок, усаженный розовыми кустами, – я принесла ей бульона, и она задержала меня подле себя, как не делала уже давно, беседуя о приятных мелочах вроде того, не пора ли пересаживать ирисы.
Тут из конюшни вышел мистер Момпельон и, заметив нас, стремительно зашагал к нам. Тем утром он ездил на ферму Гордонов – приводить в порядок дела семьи после смерти Уриты. Поскольку Гордоны были лишь арендаторами, а Джон Гордон в помутнении уничтожил все свое имущество, особых распоряжений не требовалось. Однако соседи были обеспокоены, обнаружив в доме столько крестов, и не знали, как с ними поступить. Мистер Момпельон постановил, что их надлежит сжечь – с молитвами и должным уважением, – и, лишь проследив, что все исполнено, возвратился домой.
День выдался жаркий, и, когда священник сел возле жены, она шутливо замахала перед носом руками.
– Мистер Момпельон, от вас несет дымом и лошадиным потом! Позвольте Анне подогреть воды для вашего туалета!
– Как вам будет угодно, – с улыбкой ответил он.
Я направилась к дому, а мистер Момпельон вскочил на ноги и принялся что-то оживленно ей рассказывать. Когда я принесла тазик с водой и полотенце, он увлеченно размахивал руками.
– И как только я раньше об этом не подумал! – говорил он. – Читая молитву над горящими крестами, я увидел все с такой ясностью, будто сам Господь вложил истину в мое сердце!
– Будем уповать, что это так! – с жаром ответила Элинор.
Она встала, и вдвоем они пошли по тропинке, бросив меня одну. Я проводила их взглядом, затем поставила тазик на скамью и возвратилась к своим трудам. Чем бы они ни были так поглощены, думала я, швыряя половую тряпку в ведро, я обо всем узнаю, когда они сочтут нужным мне сообщить. Но, драя каменные плиты, я чувствовала горечь во рту, будто вкусила плод с гнилой сердцевиной.
На другой день, в воскресенье, я вместе со всеми узнала, что же, по разумению мистера Момпельона, показал ему Господь.
– Дабы спастись, друзья мои, я полагаю, мы должны устроить Большой Костер. Мы должны избавиться от всех земных благ – от всего, чего касались наши руки и тела, от всего, на что мы дышали. Соберем же вещи эти и снесем их сюда, приберемся в домах наших, как делают евреи в праздник избавления от фараона. Нынче же вечером принесем Господу добро наше и вознесем молитвы об избавлении нас самих.
Прихожане хмурились и качали головами: они уже столько потеряли, что новые жертвы были им вовсе не по душе. Мне же вспомнилось, как Джордж Викарс приподнялся в постели и прохрипел: «Сожгите все!» Сколько смертей можно было бы отвратить, если бы я без промедления выполнила его наказ, не позволив соседям расхватать оставшиеся ткани?
Мысль эта так меня огорчила, что я не могла сосредоточиться на проповеди и потому не знаю, как именно священник убедил несговорчивую толпу. Кажется, он говорил об Урите Гордон, о том, что недуг сразил ее, когда она приняла посланные из лучших побуждений вещи из зачумленных домов. Кажется, он говорил об очищающей силе огня, о том, что испокон веков огонь знаменовал собой перерождение. Кажется, он говорил красноречиво и убедительно, как и всегда, словно его чудесный голос был инструментом, который Господь изготовил для этой самой цели. Однако все мы устали от слов. В конце концов, что они нам дали?
