К моему изумлению, все стихло, и я остановилась послушать, что он скажет дальше.
– Обвинения против этой женщины поистине серьезны, и они будут предъявлены, и она ответит на них. Но не здесь и не сейчас. Это дело завтрашнего дня. Ступайте домой и молитесь Господу, чтобы он принял наши подношения и явил нам свою милость.
Прихожане зароптали, но, привычные подчиняться, поступили, как было велено. Я отнесла Фейт к себе домой, однако всю ночь она ворочалась и тихонько плакала, блуждая в дебрях дурных снов, куда я не могла за ней последовать. Сама я спала урывками, а утром пробудилась от кислого запаха тлеющих углей.
Кто я такая, чтобы винить Майкла Момпельона в том, что случилось той ночью?
Ни один человек, будь он хоть величайшим мудрецом с самыми благими намерениями, не может верно судить обо всем. Той ночью он ошибся, и ошибся жестоко, и жестоко за это поплатился. Полагаю, причиной тому стало его высокое мнение о Брэнде. Он помнил, с какой храбростью и преданностью Брэнд пришел на подмогу Мэгги Кэнтвелл, он гордился тем, что юноша стал для Черити и Сэта старшим братом и взял на себя управление фермой после смерти их отца.
Поскольку преступницу разоблачили Брэнд и Роберт, им и было поручено поместить ее куда-нибудь до слушания. Но куда – мистер Момпельон так и не уточнил и уж тем более не додумался запретить самосуд. А юноши были так разгневаны, что затея, пришедшая Роберту в голову, показалась им в минуту горечи вполне подходящей.
Роберт Сни держал у себя на ферме свиней. Он был хорошим фермером и придумал много ухищрений, чтобы получать высокий приплод и урожай. Одним таким новшеством был быстрый способ делать удобрение из свиного помета. Обыкновенно он смешивал нечистоты из свинарника со старой соломой из конюшни и свозил все это в пещеру, удачно расположенную в склоне холма. Вдоль внутренней стенки пещеры он вырыл канаву, откуда можно было выгребать и закидывать в тачку перепревший навоз.
В эту темную смрадную яму они с Брэндом и бросили Эфру. Позже, увидев пещеру, я не могла представить, как она пережила там ночь. Едкая вонь обжигала горло и легкие. Навозная жижа, бурая, пенистая, кишащая, плескалась о стенки ямы на такой высоте, что Эфре, вероятно, приходилось стоять с запрокинутой головой, чтобы брызги, поднимавшиеся при малейшем движении, не попадали ей в рот. Но, поскольку дно постоянно уходило у нее из-под ног, не двигаться было невозможно, и она вынуждена была беспрестанно цепляться за выступы в скользкой стене. Покуда мышцы ее гудели от напряжения, а в груди все горело от зловонных испарений, последние силы уходили на то, чтобы не лишиться чувств, иначе она непременно захлебнулась бы и утонула.
Та, кого наутро вытащили из ямы и привели на лужайку неподалеку от церкви, была уже не Эфрой, а каким-то сломленным, бессвязно бормочущим существом. Брэнд и Роберт попытались отмыть ее, снова и снова окатывая студеной колодезной водой, отчего она промокла до нитки и вся дрожала. И все равно от нее разило издалека. Кожа ее, всю ночь мокшая в навозной жиже, покрылась волдырями. Она так ослабла, что могла лишь лежать на траве, свернувшись клубочком и хныкая, как новорожденное дитя.
Увидев ее, Элинор заплакала. Мистер Момпельон двинулся на Брэнда и Роберта со сжатыми кулаками, будто намеревался пустить их в ход. Брэнд был бледен как смерть, его снедало чувство вины. Даже Роберт Сни, человек куда более черствый, не смел поднять глаза.
Мне всегда претили сцены, разыгрывавшиеся на этой лужайке, где обитателей деревни сажали в колодки за сквернословие, сварливость и не угодное Богу поведение. Спору нет, наши колодки не шли ни в какое сравнение с позорным столбом в Бейквелле. В городе, куда съезжалось на ярмарки множество людей, встать у позорного столба означало сделаться мишенью для гнилых плодов, рыбьих голов и всего, что попадется под руку любому из разгневанной толпы. Одна женщина, наказанная за распутные дела, из-за метко пущенного снаряда лишилась глаза. В такой маленькой деревушке, как наша, где все друг друга знают, так не поступали. И все же часами сидеть под жарким солнцем или холодным дождем в занозистых колодках, впивающихся в лодыжки, снося неодобрительные взгляды прохожих и улюлюканье невоспитанных детей, – такого унижения мало кто заслуживал. Даже преподобный Стэнли редко призывал к этой мере наказания, а мистер Момпельон всячески ее порицал.
На лужайке собралось около дюжины зрителей – немало, учитывая, сколько всего нас осталось. Дэвид Лайвсидж, несомненно, вспоминал, какие надежды возлагала на «халдейское заклятье» его покойная жена Маргарет и как они пошли прахом, когда их дочка умерла со злосчастным лоскутком на шее. Была среди собравшихся и Кейт Тэлбот, которой не удалось спасти мужа дорогостоящей «Абракадаброй». Были там и дети покойного Мерилла, и Мобреи – простые люди, желавшие простого суда. Пришли и другие, но если призрак выманил деньги и у них, то они не спешили в этом сознаться.
Обвинители эти собрались, чтобы вынести тяжкий приговор. Но, когда привели Эфру, жалкую и униженную, у них отпало всякое желание призывать ее к ответу, и один за другим они разошлись по домам. Мистер Момпельон склонился над Эфрой и негромко заговорил с ней. Он попросил ее возвратить деньги обманутым прихожанам и наложил на нее покаяние. Трудно сказать, поняла ли она хоть слово. Священник распорядился, чтобы ее посадили в телегу и отвезли домой, и мы с Элинор отправились вместе с ней. Пришлось поддерживать ее под руки, так она была слаба. По пути мы остановились у моего дома, поскольку Эфра беспрестанно звала Фейт. Притихшая, с круглыми от страха глазами, девочка всю дорогу жалась к матери.
Дома у Эфры мы подогрели воды и попытались привести ее в порядок: вымыть с мылом, вычистить навоз из-под ногтей и обработать сочащиеся раны. Некоторое время она была покорна, но вскоре к ней начал возвращаться рассудок, а вместе с ним – и ее буйный нрав. Она велела нам убираться, бормоча проклятья и оскорбления, которые я не стану здесь приводить.
Я не желала покидать ее в таком состоянии и тем более оставлять с ней Фейт.
– Мачеха, – мягко сказала я, – прошу, позволь мне забрать дитя на день-другой, пока ты не восстановишь силы.
– Ну уж нет, курва лукавая! – взвизгнула она, вцепившись в перепуганного ребенка. – Чтоб ты сгнила со своими кознями! Думаешь, я не ведаю? – Она вперила в меня взгляд и заговорила уже тише: – Думаешь, я не вижу тебя насквозь? Ты больше мне не падчерица. О нет! Ты у нас выше таких, как я. Ты теперь с ней! – И она дрожащим пальцем ткнула в Элинор. – Это жухлое бесплодное пугало задумало украсть мою последнюю малютку!
Элинор содрогнулась. Краска сбежала с ее лица, и оно сделалось еще бледнее обычного. Она ухватилась за спинку стула, будто ей дурно.
Эфра говорила все громче, и слова так быстро срывались с ее губ, что их едва можно было разобрать.
– Вот что тебе надобно, знамо дело. Знамо дело, как все выйдет. А я не дам тебе очернить меня перед дочкой! Я не дам тебе лить твои лживые речи в ее уши!
От этих криков девочке было только хуже. Я сделала Элинор знак, что пора идти, но даже наши добрые прощальные слова не умерили потока брани.
