С тех пор он и вовсе перестал передвигаться по дому, ни днем ни ночью не покидая своих покоев. На исходе первой недели я привела к нему мистера Стэнли, надеясь, что старый пастор ему поможет. Мистер Стэнли покинул комнату в большом волнении. Подавая ему шляпу, я заметила, что его что-то гложет. Наконец он смерил меня взглядом и стал нерешительно расспрашивать о душевном здоровье мистера Момпельона.
Расспросы эти повергли меня в замешательство. Не оттого, как бывало прежде, что я полагала свое мнение бесполезным. А потому, скорее, что я не считала себя вправе обсуждать поведение ректора с посторонними, даже с теми, кто желал ему добра.
– Не могу судить, сэр.
Старик пробормотал себе под нос:
– Похоже, горе сломило его. Да, совершенно сломило. Едва ли он понял хоть слово из того, что я сказал. Иначе отчего бы ему смеяться, когда я посоветовал ему принять волю Божью?
Мистер Стэнли был так обеспокоен, что на другой день явился снова, но мистер Момпельон велел никого к нему не пускать. Когда я в третий раз доложила о его приходе, мистер Момпельон поморщился от досады. Он поднялся с кресла и прошелся по комнате.
– Передай мистеру Стэнли это послание, если сумеешь. Повторяй за мной. Falsus in uno, falsus in omnibus.
Произнеся латинские слова, я вдруг осознала, что могу их перевести, и не задумываясь выпалила:
– Неверен в одном, неверен во всем.
Мистер Момпельон резко повернулся и приподнял брови:
– Откуда, скажи на милость, тебе это известно?
– Ваше преподобие, я немного смыслю в латыни, право, совсем немного, благодаря тому, что весь год мы изучали великие труды. Видите ли, книги по врачебной науке почти все написаны на этом языке, и мы… то есть…
Он прервал меня, пока я не назвала ее имени:
– Что ж, ясно. Тогда передай мистеру Стэнли это послание, и пусть окажет мне любезность и больше сюда не приходит.
Одно дело – понимать значение фразы, и совсем другое – понимать ее посыл. Я не имела ни малейшего представления, что хотел сказать мистер Момпельон. Но, когда я передала его слова мистеру Стэнли, тот в миг посуровел. Он тотчас удалился и больше не возвращался.
Помимо работы в доме священника, у меня было много и других хлопот. На мне лежали заботы не только о моем стаде, но и о жителях деревни, до сих пор обращавшихся ко мне за мазями и снадобьями, так что в свободные минуты я собирала летние травы в саду Гоуди и развешивала их сушиться. Порой я задумывалась, не суждено ли мне стать следующей в длинной череде женщин, ухаживавших за этими растениями и знавших их целебные свойства. Самая мысль угнетала меня, и я гнала ее прочь. Сад Гоуди уже никогда не будет для меня безмятежным уголком. Слишком много с ним связано воспоминаний: вот Элинор с пригоршней корений поднимает на меня вопросительный взгляд; вот старуха Мем, ее умелые руки связывают в пучки свежие травы; вот Энис, она могла быть моей подругой… В воспоминаниях этих нет ничего дурного, но они неизбежно пробуждают в памяти и другие сцены: предсмертные хрипы Мем; пьяные возгласы душегубов, тянущих за веревку, что повязана вокруг шеи Энис; бледное тело Элинор, холодящее мои ладони. Сознание целительницы не должно полниться картинами смерти. Однако некоторые воспоминания не выдернуть, точно сорняки, как бы мы того ни желали.
Деревня словно бы отходила от спячки. Жизнь в ней не забурлила, когда открылись дороги. Горстка жителей спешно уехала, но большинство осталось. Исполняя привычные действия, люди двигались как в тумане. Мало у кого из окрестных городов и весей хватило мужества ступить на нашу землю. На исходе лета приехали за наследством родственники нескольких умерших, остальные же слишком боялись, что зараза еще кроется где-то в деревне.
Одним из первых прибыл мистер Холброук из Хэзерсейджа. Я была несказанно рада его приезду – быть может, думала я, старый друг сумеет развеять тоску нашего священника. Но мистер Момпельон даже не пожелал с ним увидеться и велел мне тотчас его отослать. День за днем сидел он в кресле или мерил шагами комнату, и недели траура превратились в месяцы, и вот уже настала осень.
Много недель кряду пыталась я его пробудить. Я приносила добрые вести: что моя овдовевшая соседка Мэри Хэдфилд сочеталась с достойным человеком – бондарем из Стоуни-Миддлтон; что между веселой маленькой квакершей Мерри Уикфорд и угрюмой, надломленной Джейн Мартин завязалась сестринская дружба, целительная для обеих. Но его было не пронять.
Я умоляла его подумать о лошади, томившейся в стойле без движения. Я взывала к его чувству долга, намекая, что тот или иной прихожанин с благодарностью примет совет или молитву. На самом же деле за священником посылали редко. Поначалу я отнесла это на счет вполне естественного желания не беспокоить его из уважения к его скорби. Однако вскоре я осознала, что многие невзлюбили его за все, чему он подвергнул нас во время этого долгого испытания. Некоторые даже шепотом обвиняли его в своих утратах. Для других он попросту был горьким напоминанием о самом темном времени в их жизни. Несправедливость эта ужасно меня огорчала, и, памятуя о ней в минуты, когда служба становилась мне в тягость, я оставалась к нему добра. Ибо мне казалось, что он догадывается о чувствах прихожан и это лишь усиливает его меланхолию.
И все же, как бы я ни старалась надеяться на лучшее, порой я падала духом. Что бы я ни говорила, как бы ни обращалась к нему, ласково или строго, на все мои слова он беспомощно пожимал плечами, словно признавая, что любые действия и чувства не в его власти. Все его силы, душевные и физические, стремительно таяли. Так продолжалось долгое время, и каждый день был столь же пуст и безмолвен, как день вчерашний, пока наконец я не осознала, что просто жду, связанная просьбой Элинор, когда мистер Момпельон зачахнет у меня на глазах.
Затем, в сезон уборки яблок, в деревню наконец возвратились Бредфорды. Я уже описала мою встречу с Элизабет Бредфорд и ее требование, чтобы священник навестил ее больную мать. И как требование это вновь разожгло тот гнев, который вспыхнул в нем, когда Бредфорды бежали отсюда, забыв о своем долге и бросив всю прислугу на произвол судьбы. Изложила я и свою неудачную попытку утешить его, после которой он нарочно уронил Писание.
Признаюсь, затворив за собой дверь, я чуть не бросилась бежать. На руке у меня остались красные отпечатки его пальцев, и я терла их, ругая себя и пытаясь оправиться от смятения. Я вышла через кухню, и ноги сами понесли меня на конюшню.
Прежде чем Писание выпало из его руки, он чуть ли не прошипел тот красивый псалом:
Жена твоя, как плодовитая лоза,
В доме твоем;
Сыновья твои, как масличные ветви,
Вокруг трапезы твоей…
Жену его зарезали у него на глазах. Мои масличные ветви были обрублены. Почему? Его незаданный вопрос гремел у меня в голове. Это самое «почему» дергало за краешек моего сознания долгими бессонными ночами. Но чтобы он спрашивал о том же… Пускай говорит с Богом напрямую и сама просит прощения… Но, боюсь, она не найдет в нем внимательного слушателя, как не нашли и мы. Неужели он и впрямь пришел к убеждению, что все наши жертвы, все наши муки и страдания были напрасны?
