– А вы?
Антерос встряхнул головой, словно пытаясь сбросить руку мистера Момпельона. Священник воззрился на меня – взгляд пустой, что грифельная доска. Затем резко отвернулся, отпустил поводья и так сильно прижал ладони к глазам, что я испугалась, как бы он себя не изувечил.
– Да, – проговорил он наконец. – Да, право же, я совершенно выжил из ума.
И он рухнул на колени посреди грязного двора. Клянусь, в этот миг я думала только об Элинор – это жалкое зрелище разбило бы ей сердце. Не успев опомниться, я спрыгнула с коня и заключила его в объятья, как, несомненно, поступила бы Элинор. Он зарылся лицом в мое плечо, и я обхватила его покрепче, как человека, который вот-вот сорвется с обрыва. Под тонкой материей рубашки мои руки нащупали твердые мышцы спины. Больше двух лет я не обнимала так мужчину. Это случилось внезапно: меня пронзило неодолимое желание, и я застонала. Он отстранился и посмотрел на меня. Его пальцы коснулись моей щеки и скользнули по волосам. Запустив руки в растрепанные пряди, он привлек меня к себе и прижался ртом к моим губам.
Так нас и застукал конюший. Он отсиживался в сбруйном сарае, боясь выволочки за то, что позволил мне взять коня. Теперь же мальчишка застыл посреди двора, выпучив глаза. Мы оба вскочили на ноги и встали по разные стороны Антероса. Но он уже все видел. Кое-как я сумела подчинить себе голос и проговорить:
– Ах, вот ты где, Ричард. Будь любезен, займись Антеросом. Дай ему воды, и, полагаю, он достаточно смирен, чтобы его можно было почистить, давно ведь пора. И смотри работай тщательно.
До сих пор не понимаю, как мне удалось унять дрожь в голосе. Трясущимися руками я передала пареньку поводья и, не смея обернуться, поспешила на кухню. Вскоре я услыхала стук парадной двери и шаги на лестнице. Я прижала пальцы к вискам, стараясь дышать спокойно. Затем собрала непокорные волосы в пучок на затылке. Разглядывая результаты своих трудов в блестящей сковороде, я увидела отражение мистера Момпельона.
– Анна.
Я не слышала, как он спустился, однако вот он – стоит на пороге кухни. Я подошла к нему, но он взял меня за запястья, на этот раз нежно, не позволяя приблизиться. Он говорил так тихо, что я едва разбирала слова:
– Не знаю, чем объяснить мое поведение там, во дворе. Но я прошу у тебя прощения…
– Нет! – воскликнула я, и тогда он прижал палец к моим губам.
– Я не в себе. Ты знаешь это как никто другой. Ты видела, каков я в последние месяцы. Я не умею объяснить этого, никакие слова не опишут моего состояния… Но в голове у меня словно бушует буря, и сквозь нее ничего не разглядеть. Я не могу мыслить ясно… Право же, большую часть времени я вовсе не могу мыслить. Я ощущаю лишь тяжесть на сердце, бесформенный страх, принимающий очертания боли. А затем – еще больший страх перед новой болью…
Я едва слушала. Знаю, он не хотел, чтобы я это делала. Но влечение мое было столь велико, что меня уже ничто не заботило. Разомкнув губы, я провела кончиком языка по пальцу, застывшему у моего рта. Он застонал, я принялась сосать его палец, и он порывисто прижал меня к себе. Мы соединились, и ничто не смогло бы остановить нас. Мы имели друг друга, грубо и неистово, прямо на кухонном полу, и боль от каменных плит, раздиравших мою кожу, перекликалась с болью в моем сердце. Не помню, как мы оказались в спальне, но позже мы предавались утехам в постели с ароматом лаванды. На этот раз мы были нежны, неторопливы, бесконечно заботливы. После, когда дождь легонько барабанил по стеклам, мы отдыхали, негромко болтая обо всем, что любили до ужасных событий минувшего года. О самом чумном годе мы не заговаривали.
Ближе к вечеру, когда он задремал, я выскользнула из постели, оделась и пошла кормить овец. Дождь уже прекратился, и мокрые сорные травы шелестели на легком ветру. Он нашел меня, когда я накладывала сено в тачку.
– Позволь мне, – сказал он.
Он взял у меня вилы, затем помедлил и отряхнул травинки с моего платья, водя ладонями по моему стану. Он грузил сено привычными, экономными движениями. Потом свез его на выгон, где под рябинами паслось мое стадо, и вместе мы быстро распределили его на траве. Овцы обратили к нам свои милые безучастные мордашки и продолжили трапезу. Он разбил слипшийся комок сена, и в воздухе разлился запах белого клевера. Набрав полные пригоршни сухой травы, он глубоко вдохнул. А когда поднял голову, лицо его озаряла такая улыбка, какой я не видела больше года.
– Пахнет, как летом в детстве, – сказал он. – Знаешь, а я ведь должен был стать фермером. Быть может, теперь стану.
Порыв ветра качнул ветку рябины, и на головы нам полетели брызги и скользкие, запоздало порыжевшие листья. Я поежилась. Он вынул из моих волос листок и поцеловал его. В сумерках мы побрели вниз по склону, и, когда показался мой дом, он взял меня за руку.
– Анна, могу я лечь в твоей постели этой ночью?
Я кивнула, и мы прошли внутрь, он – пригнувшись, чтобы не удариться головой о притолоку. Я начала раскладывать поленья в очаге, но он остановил меня.
– Сегодня я буду тебе служить, – сказал он.
Он усадил меня в кресло и укрыл мои плечи теплым платком – с такой же заботой, с какой я в последний месяц укрывала его одеялом. Затопив очаг, он опустился передо мной на колени, снял с меня башмаки и стянул чулки, проведя пальцами по бледной плоти моего бедра.
– У тебя ноги холодные, – сказал он, обхватив мои стопы широкими ладонями.
Он снял чайник с подставки на очаге и налил лохань горячей воды. Затем он стал омывать мои ступни, разминая их большими пальцами. Сперва с непривычки мне было не по себе. Ноги мои непригожи, грубые и мозолистые от худой обуви и постоянной ходьбы. Но когда его пальцы стали водить по моим потрескавшимся пяткам, узелки напряжения внутри меня развязались, и я растворилась в его касаниях, запрокинув голову, закрыв глаза и запустив руки в его распущенные волосы. Спустя долгое время его пальцы остановились. Я открыла глаза и встретила его взгляд. Он притянул меня поближе, усадил на себя верхом и, задрав мои юбки, вошел в меня неспешно и нежно. Я обвила его ногами и сжала его лицо в ладонях. Мы не отрывали друг от друга взгляда и, казалось, даже не смежали век, пока теплое наслаждение не разверзлось у нас внутри.
После он вновь усадил меня в кресло, не позволив даже принести еды. Пошарив по полкам, он собрал простой ужин из сыра, яблок, овсяных лепешек и эля. Мы ели руками, за одним столом. Пожалуй, это была самая вкусная трапеза в моей жизни. Глядя на пламя, мы почти не разговаривали, но то было уютное молчание, а не пустая тишина, так терзавшая мою душу. Добравшись до постели, мы долго лежали и смотрели друг на друга, пальцы туго переплетены, волосы смешались на подушке. В предрассветные часы я вновь овладела им, сперва медленно, затем пылко. Я набросилась на него, и, вскрикнув от наслаждения, он стиснул мои запястья. Я чувствовала, как сбивается солома в тонком тюфяке, слышала, как жалобно скрипят старые половицы. Когда наконец мы разъединились, я провалилась в тяжелый сон без сновидений и впервые за долгое время не пробуждалась до самого утра.
