Так я лежала, распростершись на ее надгробии, пока не услышала, что он меня зовет. Я не хотела видеть его. Лицо, так волновавшее меня, тело, возбуждавшее во мне желание, – все в нем теперь меня отталкивало. Я слезла с надгробия и на четвереньках подползла к высокому старинному кресту, надеясь за ним укрыться. Я прислонилась к нему, как делала уже не раз. Однако резьба больше не оживала под моими пальцами. Я больше не думала, что древнему мастеру есть что мне сказать. Послышался хруст камней под сапогами. Через бугристую лужайку я побежала к церкви. Я не заглядывала внутрь с того мартовского дня, когда священник закрыл ее для прихожан. Я ступила на паперть и дотронулась до двери. После холода камня дерево казалось теплым на ощупь. Я толкнула, и дверь подалась. Я скользнула внутрь и неслышно затворила ее за собой. Шорох крыльев возвестил, что в колокольне обосновались голуби. Отчего бы нет? В колокола больше не звонили, здесь их ничто не потревожит.
Воздух был затхлый. На медных подсвечниках у алтаря расцветали зеленые узоры. Когда голуби умостились на балках и воркованье их стихло, в церковь вновь просочилась тишина. Я двинулась вперед, по давней привычке благоговейно приглушая шаги. Я пробежала руками по камню старинной купели, вспоминая два счастливых дня, когда я приносила сюда своих малышей, чтобы им окропили голову водой. Сэм, выскобленный до блеска, улыбался широченной улыбкой, того и гляди лопнет от радости.
Простак Сэм. Как я стыдилась нехитрых страстей, написанных на его лице, когда он гоготал над детскими забавами или по-звериному кряхтел, тиская меня в постели. Как я завидовала Элинор! Изяществу манер ее супруга, тонкости его ума. Как могла я понимать так мало? А впрочем, мог ли хоть кто-нибудь догадаться, что за изяществом кроется столь чудовищная холодность, что тонкий ум так себя извратил?
Запах воска, сырые камни, пустые ряды. Мысленно я заполнила их людьми. Мы сидели здесь, и внимали ему, и верили в него, как верила Элинор. Слушались, когда он говорил нам, как поступать правильно и хорошо. Теперь две трети из нас мертвы – погребены снаружи, во дворе, или в безысходности рассованы по мелким ямам. Я стояла посреди церкви и силилась произнести молитву. Ничто не шло на ум. Я сложила губы в старые, заученные слова. Они прозвучали куда громче, чем мне хотелось, бессмысленные, точно перестук камней о стенки колодца:
– Верую в Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли…
[35]
Эхо шепотом завторило мне и смолкло в шорохе скребущихся мышей.
– Что, Анна, неужели ты все еще веришь в Бога?
Голос доносился со скамьи Бредфордов. Элизабет Бредфорд поднялась с пола, где она стояла на коленях за высокой дубовой спинкой, скрытая от глаз.
– Вот матушка моя верит. Она верит в Бога гнева и возмездия, что сломил гордость фараона, сровнял с землей Содом и обрушил несчастья на Иова. Это она послала меня сюда, хотя сомневаюсь, что молитвы ей помогут. Схватки начались прошлым вечером, за месяц до означенного срока, и хирург из Лондона уже поставил на ней крест. В ее возрасте быть в положении значит заигрывать со смертью, сказал он, и смерть непременно ее найдет, поскольку разрешиться ей совершенно невозможно. Описав сей мрачный исход, он сел на коня и ускакал прочь.
Она опустилась на скамью и зашептала, как маленькая девочка:
– Кровь, Анна. Никогда прежде я не видела столько крови. – Она долго сидела, закрыв лицо ладонями, затем расправила плечи. – Ну что же, – сказала она, овладев собой, как давеча в доме священника, – я выполнила просьбу матушки и помолилась за нее в этой святейшей из церквей, очищенной всеми вами, отважными мучениками и возлюбленными детьми Господа. А теперь пора домой – слушать ее крики и стоны.
– Я поеду с вами. – Я перевидала столько смертей, что не могла не попытаться спасти хотя бы одну-единственную жизнь. – Мне доводилось принимать младенцев. Я попробую ей помочь.
На миг в лице мисс Бредфорд что-то промелькнуло – тень надежды. Но затем она вспомнила, кто я и кто она, и скривилась в надменной ухмылке.
– Это что же, – фыркнула она, – служанка смыслит в родовспоможении больше, чем лондонский хирург? Сомневаюсь. Однако езжай, коли угодно. Матушка все равно умрет. А тебе доставит удовольствие сообщить Момпельону, как точно Господь исполнил его пророчество о моей семье.
Она двинулась к выходу, и я пошла следом, стараясь усмирить гнев. На паперти я помедлила, оглядываясь в поисках священника. Его нигде не было видно, и, когда мисс Бредфорд отвязала свою кобылу, я вслед за ней забралась в седло. Всю дорогу до Бредфорд-холла мы ехали молча.
Дом стоял в запустении. Меж каменных плит подъездной дорожки торчали стебли чертополоха, фигурно подстриженные кусты превратились в дикие заросли, а цветочные клумбы поросли сорняком. Спешившись, мисс Бредфорд вручила мне поводья, чтобы я отвела кобылу на конюшню. Не говоря ни слова, я вернула поводья ей и зашагала к парадной двери. Со вздохом – а вернее, с шипением – она взялась за дело сама. Вопли роженицы слышны были с самого крыльца. Когда мисс Бредфорд возвратилась, мы прошли внутрь и, миновав громадины шкафов в белых покровах, поднялись в покои ее матери.
Насчет крови мисс Бредфорд не преувеличивала. Весь пол сделался скользким, да еще повсюду были разбросаны пропитанные насквозь полотенца и платки. Девушка, ходившая за миссис Бредфорд, была мне незнакома. Когда она взялась за чистое полотенце, пытаясь остановить нескончаемый поток крови, глаза ее были размером с блюдца. Я спешно отдала необходимые распоряжения:
– Живо неси бульон или студень, и доброго вина, и поджаренного хлеба. Ей срочно надобно подкрепить силы, иначе такую потерю крови ей не пережить. Принеси также чайник горячей воды, пустую лохань и жир или масло.
Девушка выбежала из комнаты, словно только об этом и мечтала.
Миссис Бредфорд не возражала против моего вмешательства – то ли на споры у нее не было сил, то ли в ней еще теплилась надежда на спасение. Лишь только мы вошли, крики ее прекратились – похоже, кричала она не столько от боли, сколько от ужаса, ведь она утопала в собственной крови. Ослабшей рукой она потянулась к дочери, и Элизабет, подбежав к ней, нежно поцеловала ее. Что бы ни думала мисс Бредфорд о моих умениях, надеясь приободрить и успокоить мать, она сказала, что я слыву превосходной повитухой и теперь все будет хорошо. Посмотрев на дочь поверх тела матери, я легонько покачала головой, не желая никого вводить в заблуждение относительно того, насколько плохи ее дела. Элизабет задержала на мне взгляд и кивнула в знак того, что все поняла.
Вымыв руки в обжигающе горячей воде, я убрала кровавое полотенце, лежавшее меж ног миссис Бредфорд. Горничная принесла масла, но его не потребовалось: проход и без того был скользким из-за жидкостей, сочившихся из чрева. Хотя миссис Бредфорд была немолода, плоть ее обладала здоровой упругостью, а тело хорошо подходило для родов, ибо при том, что стан ее был тонок, таз оказался достаточно широк. Просунув руки внутрь, я почувствовала, что вход в утробу полностью открыт, и без усилий проникла туда пальцами. Плодный пузырь еще не лопнул, и я проткнула его ногтями. Миссис Бредфорд тихонько вскрикнула и безвольно обмякла. Я стала работать быстрее, надеясь спасти дитя, пока не умерла мать. Я ощупала плод, он лежал ногами вперед. Отчего хирург посчитал этот случай безнадежным? Когда бы он не отступился так рано, то с легкостью проделал бы то, что собиралась проделать я. И тут я догадалась: он получил указания быть небрежным.
