– Да, матушка, – на этот раз он был твёрд и уверен, как всегда. – Братья поддержат меня.
– Тогда отныне ты, Гильдарион Алтуан, – Разящий Вихрь Лесов, сокруши тех, что посягнули на нашу свободу.
– Повинуюсь.
Всё, что должно было быть сказано, прозвучало, но сын удерживал связь.
– Что ещё?
Он медлил, – опять странность. Никогда Гильдарион не страдал от сомнений и нерешительности, кто угодно, только не он.
– Думаешь… мы ошибались, подозревая его? – наконец спросил главнокомандующий.
– Думаю, что это больше не имеет значения. Эгорхан мёртв, а Сердце исчезло.
– Как и все его дети.
Последовало тяжёлое и долгое молчание.
– Отец…
– Прости, мой мальчик, но об этом я говорить всё ещё не могу.
Чары уснули и в зеркале отразилось бледное лицо королевы эльфов. Несколько ударов сердца она смотрела на себя, не узнавая, а потом медленно, сопротивляясь немощи, сползла на пол. Рыси примостились рядом и жалобно мяукали, пытались лизнуть её, потереться лбами, а Цеолантис беззвучно плакала.
Они с братом давно отдалились друг от друга, такова участь всех, кто живёт слишком долго, – вечность гнетёт, а большинство чувств слабеют. Более того, жестокий нрав Эгорхана был смертельно опасен; не проходило дня, когда Цеолантис не представляла бы в ужасе, что он узнаёт их с Арнадоном сокровенную тайну… Особенно после того, как Рогатый Царь скрылся во внутренних покоях. Но вот, брата больше нет, и душа королевы захлёбывается тоской. Сегодня Лонтиль потерял самого верного защитника, Великий Сорокопут последовал за призванием до конца.
Глава 20
День 30 месяца небориса (XI) года 1650 Этой Эпохи, предместья Астергаце, Эстрэ.
Во главе огромной армии отребья, флагеллантов, ощетинившейся дрекольем нищеты и бродячих жрецов двигались колонны папских солдат. Они единственные передвигались в каком-то подобии порядка и всегда хорошо готовили место ночёвки. Прочие были, по сути, толпой. Громадной, страшной, совершенно безумной толпой из десятков тысяч людей. Толпа двигалась по дорогам бесконечно длинной змеёй и росла каждый раз, когда перед Оби открывались врата следующего города. То, что жрецы называли «святым духом», распространялось как болезнь.
В конце месяца авангард достиг наконец предместий Астергаце, где уже стоял огромный лагерь паломников. Те страдали от холода и голода, но собрались поприветствовать новоприбывших остатками пищи, а потому весьма поразились, когда пищу предложили им. Благодаря чудесам, которые творил Обадайя, все, кто следовал за ним очищались от болезней и обретали хлеб насущный.
Бесконечный человеческий поток всё двигался. Холодный серый день был на исходе и люди стали обустраиваться в брошенных домах. Тут и там зажигались костры, появлялись караулы, с больших телег раздавалась пища, а главное, – раскрывались двери храмов. Богослужения были нужны этому войску ничуть не меньше чем еда.
Обадайя не стал искать себе крова, и даже не стал возглавлять богослужение, – эта обязанность давно легла на плечи старого быка дю Тоира. Кардинал, когда был исцелён от раны, что нанесла ему Улва, присягнул юноше как единственному истинному проводнику воли Господней. Теперь его раскатистый голос читал проповеди несчётному числу оборванцев, чьи глаза горели устрашающим безумием, а мессия мог хоть немного больше отдыхать.
Уже почти стемнело, когда Улва поднималась на холм, осторожно неся в руках поднос. Глупый дохоимец выбрал именно это продуваемое всеми ветрами место для отдыха. Вид на город открывался величественный, не поспоришь, но всё же, лучше б он заночевал в протопленном доме. Когда северянка выбралась на вершину холма, к развалинам старой мельницы, Обадайя был там не один.
Юноша сидел на рассохшейся лавке под стеной, а Исварох был перед ним, опустившись на одно колено. Оби что-то тихо говорил мечнику на ухо, но стоило ей приблизиться, как он умолк. Слепец выпрямился, кивнул и быстро пошёл прочь, ничего не сказав Улве.
– Рад тебя видеть, – бледно улыбнулся новоявленный мессия.
Она поморщилась, – чем ярче горели глаза Обадайи, тем меньше оставалось от его тела. За прошедшие месяцы юноша превратился из пышущего здоровьем красавца в остов, кое-как обтянутый бледной кожей. Изредка сияние гасло и тогда он долго, глубоко спал, не шевелясь и почти не дыша.
– Я тебе горячего принесла, – проворчала Улва, садясь рядом и ставя поднос между ними, – ешь давай.
– Спасибо, – он продолжал улыбаться, как из-под тяжёлого кэрна.
Глубокую миску закрывала тарелка с парой ломтей хлеба; когда она была снята, воздух наполнился паром и запахом овощной похлёбки, деревянная ложка лежала рядом. Иногда северянка пыталась подлить горячего бульона, однако, Обадайя всегда знал об этом и есть отказывался наотрез.
– Давай, – сказала Улва, – а то уже скоро ничего от тебя не останется, козья отрыжка.
– Успокой сердце. Я не испытываю недостатка в пище, пусть она и духовная.
– Ударила бы тебя, да только боюсь, что убью, доходимец, – разозлилась она.
Он ел очень медленно, с трудом, хотя и старался. Юноша больше не чувствовал вкуса, как и голода, впрочем. Он ел, чтобы сделать Улве приятное, потому что ничто иное давно уже не радовало её, не успокаивало в душе. Тщетно было объяснять, что умерщвление плоти нисколько не тяготило его, что невероятная сила постоянно текла в нём, готовая сотворить новое чудо. Хлеба, что росли в конце осени; тепло, простиравшееся над ночными стоянками; чистые тела и чистые души, – всё это было лишь малой частью мощи Господней.
– О чём вы говорили с Исварохом?
– О важном, – Оби сделал передышку между ложками, – о его предназначении.
– У Исвароха есть предназначение?
– У всякого есть предназначение. У него, у тебя, у меня. Я говорил с ним о его предназначении, Улва, просил кое-о-чём важном.
– А меня ты попросить не мог?
Его взгляд, наполненный мягким светом, заставил её вздрогнуть. Отвечать Обадайя не стал, продолжил есть, пока не опустошил миску и даже ложку облизнул. Если бы северянка не знала, что юноша не способен насмешничать…
Потом он встал, сделал несколько нетвёрдых шагов, поднял руки. Сейчас опять случится… Облака пришли в движение, – ветра не было, они просто расступались, пропуская к земле свет луны и звёзд. Внезапно громада Астергаце засеребрилась, вышла из тени, сердце в груди замерло. Город стоял на холмах и был огромен. Ярусы запутанных улиц, величественные шпили храмов, гигантские статуи крылатых людей, на которых держалась стена… Но вместе с тем пришло и облегчение, чувство свободы.
Улва вспомнила, что кроме этого края, опостылевшего, чужого, непонятного и пугающего, есть ещё и небо. Оно едино надо всем миром, как здесь, так и над родной Орой. Воспоминания о суровой снежной родине согрели северянку.
