Когда брат Себастьян упал, приставы сразу же закрыли обвиняемому рот ремешком-кляпом; они были прекрасно обучены. Вот самозваный мессия, новый Молотодержец, сидит и смотрит на страдающего брата Себастьяна. Что у него в глазах? Это слёзы?
Обадайя повернул голову и посмотрел прямо на Лодовико, князь Церкви, обычно твёрдый как гранит, не выдержал этого взгляда более двух ударов сердца. Он медленно поднялся и пошёл сквозь творящийся хаос прямиком к Великому Инвестигатору. В любой миг, если полотно с лица старика откинется и тот откроет глаза, всякий увиденный обратится пеплом.
Кардинал навалился на монаха, замкнул его руки между своими прижатыми к полу коленями и ступнями, и прижал грязную ткань к лицу, чувствуя на пальцах слюну.
– Целителей сюда, – приказал он тихо, но слова разнеслись в наступившей тишине как рёв прибоя, – фра Себастиану требуется настоящий отдых, со дня прибытия он так по-настоящему и не выспался. Заседание продолжится завтра.
Обадайю отковали от скамьи. Три дюжих стража, один из которых целился юноше в спину из пистолета, повели его. Также их сопровождал монах-петрианец, опытный магоборец, который читал молитвы от чародейства. В глубоком подземелье не было света, тесные каменные мешки заполнял мрак, а двери были откованы из керберита, как и оружие надзирателей. Его ввели в камеру при свете факела, приковали к настенным колодкам за запястья и горло, лишь после чего сняли цепи. В таком положении он мог только сидеть на холодном камне едва ли не кобчиком, с нарастающей болью во всём позвоночнике и онемением членов. Иного малефикам Инвестигация не предлагала.
Конвоиры ушли, оставив его в тишине и сырости, но зато в темноте он пробыл недолго. Мановением пальца Обадайя создал светящегося мотылька, затем ещё двух, которые вылетели через решётку.
– Здравствуй, Тильнаваль, как ты себя чувствуешь? – спросил юноша.
– Я жива, – крылья мотылька затрепетали, – а ты?
– Кажется, да, – слабо улыбнулся Обадайя.
– Тебя пытали?
– О, нет. Эти богобоязненные люди только задавали мне вопросы, пока Великий Инвестигатор ни почувствовал себя дурно.
– Ты его заколдовал?
– Нет, что ты. Я никогда не колдую.
– Значит, просто довёл его своими душеспасительными речами?
Его улыбка стала шире.
– Нет.
Помолчали немного.
– А как ваши дела, Бельфагрон? Саутамар?
– Heen tua oyun arche, guel’va.
– О, это какое-то древнее эльфийское заклинание?
– Да, но здесь у него нет магической силы, увы, – проворчал эльф.
Помолчали ещё немного.
– Чего они хотят от тебя? – спросила Тильнаваль.
– Хотят правды. Я даю им её.
– И?
– Они боятся меня всё сильнее, – признал Обадайя с грустью. – Но можно ли их винить?
– Разумеется, можно! Эти… чудовища… они…
– Все мы поражены недоверием, Тильнаваль, не верим друг другу, видим в ближнем врага, оттого и страх, оттого и злоба, и тоска, и одиночество. Церковь должна искоренять сии пороки, но сама она поражена ими. Это плохо, очень плохо. Такая Церковь не выстоит под ударами грядущего, а если не она, то и никто другой тоже.
– Прошу, – гневно прохрипел Бельфагрон, – прекрати свои проповеди! Раскалённые щипцы причиняют меньше боли…
– Всяко лучше, чем шипы, пронзающие живую плоть, братец, – прошипела Тильнаваль, – продолжай, Обадайя, мне приятно слушать тебя.
Юноша вздохнул. Он давно понял, что между братьями и сестрой пробежала чёрная кошка и пытался их помирить, но пока что нисколько не преуспел. Эльфы отказывались поведать свою историю, только ненавидели друг друга яростно. Что ж, нечестно было требовать от них большей откровенности, когда сам он отвечал на вопрос о мотыльках словом «чудо».
– Что именно ты им сказал? – спросила Тильнаваль.
– Всё. Я рассказал им, как Глас Господень поведал мне Путь, и как я прошёл по Пути. Я рассказал им, как душа несчастного старого Пия обрела свободу, когда я ступил в город, ибо Церковь о двух глав разделится в себе и падёт. Я рассказал им, что грядёт воистину смутное время, а потому нужно примириться со всеми, кого прежде считали врагами и выступить против врага заедино. Я рассказал…
– «Со всеми» – это с кем? – подал голос Бельфагрон. Он редко участвовал в беседах, а потому Обадайя порадовался.
– Всеми, друг мой. Люди должны простить друг друга и стать едиными. Затем они должны простить нелюдей и попросить их о прощении, чтобы стать едиными с ними. Клир должен попросить прощения у магов, а те пусть получат прощения у клира, ибо за века эти две силы причинили друг другу много хлопот. Должно наступить время великой терпимости, ибо разделённые сгинут, а единые выстоят и унаследуют мир.
– И ты всё это сказал в лицо Великому Инвестигатору?
– Нет, Тильнаваль, он скрывает лицо под тканью…
– Потому что его взгляд несёт погибель всему живому, – протянул Бельфагрон зло, – мы слышали, мы знаем о человеке Себастьяне, и о многих других чудовищах вашей Церкви тоже.
– Его взгляд испепеляет скверну, мой друг. И если её слишком много, то…
– Мы – скверна?
– Все мы скверна, Бельфагрон. И ты, и я, кто-то больше, кто-то меньше. Но взор брата Себастьяна так категоричен, что не прощает даже малого несовершенства. Он и сам понимает, что это неправильно, потому и принял обет темноты и не видит мир, созданный Господом-Кузнецом.
– Склонен согласиться с тем, что вы, люди, воистину есть скверна земная, и всё было бы замечательно, кабы вы следовали логике и сокращали свою популяцию. Но каким-то образом извращённая вера толкает вас плодиться с безумной скоростью. Скверна, болезнь, плесень, расползающаяся по телу мира, вы пожираете и превращаете в дерьмо всё, до чего дотягиваетесь, и…
– И вот он снова блюёт своей ненавистью, – перебила Тильнаваль.
– Умолкни, предательница!
– Закрой рот, изверг!
– Человеческая подстилка!
– Ручной пёс!
– Вы брат и сестра, – тихо молвил Оби, – если будете так себя вести, то я лишу вас света. Будет тяжело, но я сделаю это без мук совести, потому что и сам буду во мраке.
Долгое время из соседних камер доносилось лишь яростное сопение.
– Зачем всё это, Обадайя, сын человеческий? – спросила Тильнаваль наконец. – Зачем ты всё это делаешь, чудотворец? Ужели не можешь выйти отсюда? Освободиться и воспарить… как я хотела бы.
Он пошевелил пальцами, которых уже почти не чувствовал. Перед глазами стоял день грядущий, когда его приговорят, а затем следующий, когда разгорится пламя. Дальше ничего не разобрать, лишь оранжевая буря, гнев стихии, боль и забвение. Таков путь мессии, который нужно проделать.
