Кажется, 10 декабря, после обеда, государь подошел к стоявшему рядом со мной генералу Н.И. Иванову и заговорил с ним. Говорили обо «всем». Генерал Иванов неожиданно обмолвился: «В стране и на фронте, ваше величество, настроение очень неспокойное».
– Что за причина? Недостаток продовольствия? – спросил государь.
– Никак нет! Внутренние настроения, – ответил генерал Иванов. Государь резко повернулся в сторону, соображая что-то, а потом, опять обратившись к генералу Иванову, спросил:
– А какая в прошлом году в это время была погода на Юго-Западном фронте?
– Холодная, – ответил генерал Иванов.
– До свиданья! – сказал вдруг государь, протягивая генералу руку.
Итак, Кауфмана за его честную и откровенную беседу 9 ноября расцеловали, а 9 декабря уволили; генерала Иванова, бывшего главнокомандующего, кавалера Св. Георгия 2-й степени, оборвали, а потом отвернулись от него.
И то и другое было весьма симптоматичным. По указанию из Царского государь взял твердый курс и теперь, во избежание волнений, попросту отклоняет всякий разговор, могущий так или иначе обеспокоить его. Мера достаточно действительная для многих, кто, служа царю верой и правдой, хотел бы сказать ему горькую, но нужную правду…
Какой же смысл говорить правду, когда ты знаешь, что, в лучшем случае, не дослушав, отвернутся от тебя, и в худшем, как беспокойного или даже революционера, выгонят тебя? И всё же находились люди, которые, рискуя и тем и другим, продолжали попытки раскрыть государю глаза. К числу таких лиц принадлежал временный заместитель генерала Алексеева, генерал В.И. Гурко.
Хотя в Ставке он был калифом на час, но держал он себя чрезвычайно смело, совершенно независимо. Даже когда он говорил с великим князем, чувствовалось, что говорит начальник штаба, первое лицо Ставки после государя. И перед государем он держал себя с редким достоинством. Вот он-то, как передавали мне тогда близкие к нему люди, а после и он сам, не раз настойчиво говорил с государем и о Распутине, и о всё разрастающейся, грозившей катастрофой, внутренней неурядице. Но выступления Гурко, как и выступления всех лиц этого лагеря, были бесплодны. Государь всецело подчинился влиянию Царского Села и упрямо шел по внушенному ему оттуда пути. Увольнение Кауфмана взбудоражило было Ставку. Но за время войны и не такие неожиданности и передряги приходилось переживать обитателям Ставки, и, однако, они успокаивались от тяжких переживаний. Успокоились скоро и на этот раз. Жизнь в Ставке потекла обычным порядком. Ни с фронта, ни из Петрограда чрезвычайных известий не приходило. Так продолжалось до 18 декабря. Этот день не забыть всем, кто был тогда в Ставке!
Было воскресенье. Как всегда, государь с наследником и свитой присутствовали на литургии в штабной церкви. Я не заметил ничего особенного в настроении государя. Но ктитор церкви после литургии сказал мне:
«Что-то государь сегодня мрачен и как будто рассеян». После обедни я завтракал за высочайшим столом. И тут я не заметил, чтобы государь был взволнован или обеспокоен. Он держал себя за столом как всегда, разговаривал обо всем. Меня несколько удивило неожиданное сообщение, что в этот день в 4 часа государь уезжает в Царское Село. Обыкновенно об отъездах государя мы узнавали за несколько дней, а тут объявляется об его отъезде всего за несколько часов. Всех интересовало: что за причина столь неожиданного отъезда? Свитские упорно молчали.
Когда, возвращаясь с завтрака, я проходил мимо служебного кабинета дежурного генерала П.К. Кондзеровского, последний окликнул меня, попросив на минуту зайти.
– Величайшая новость! – радостно сказал генерал, когда я закрыл за собою двери кабинета. – Распутин убит. Его убили великий князь Дмитрий Павлович, князь Юсупов и Пуришкевич во дворце Юсупова, куда они завезли его якобы для пирушки.
– Верно ли это? – спросил я.
– Да уж чего вернее! Я только что слышал это от командира корпуса жандармов графа Татищева, несколько часов тому назад прибывшего в Ставку, очевидно, для доклада государю об убийстве.
И генерал дальше рассказал мне подробно об убийстве.
Когда Кондзерский в числе убийц назвал великого князя Дмитрия Павловича, мне вспомнился мой коротенький разговор с последним в половине ноября этого года, вскоре после моей беседы с государем. После высочайшего завтрака я спускался по лестнице в нижний этаж дворца; великий князь Дмитрий Павлович остановил меня на нижней площадке, у выхода. Мы заговорили с ним о «настроениях», о «событиях». Между прочим мы коснулись моего разговора с государем 6 ноября, причем я заметил:
– Как видите, ваше высочество, я исполнил свой долг, теперь очередь за вами.
– Услышите!.. Может быть, и я исполню, – как-то загадочно ответил Дмитрий Павлович. Не намекал ли он тогда на подготовлявшееся убийство Распутина?
Привезенная гр. Татищевым весть с быстротой молнии распространилась по Ставке. Гр. Татищев сообщил ее в штабной столовой во время завтрака. И высшие, и низшие чины бросились поздравлять друг друга, целуясь, как в день Пасхи. И это происходило в Ставке государя по случаю убийства его «собинного» друга! Когда и где было что-либо подобное?!
Такая же картина наблюдалась и повсюду в России, куда только долетала весть об убийстве «старца».
Один из чинов Ставки рассказал мне, что, возвращаясь из Архангельска, он на одной из станций в Вологодской губернии наблюдал точно такую же картину, когда пассажиры из газет узнали, что Распутин убит. Началось всеобщее ликование. Знакомые и незнакомые обнимали и поздравляли друг друга.
Поезд государя должен был выйти из Могилева ровно в 4 часа. Обыкновенно государь приезжал за несколько минут до отхода. В этот же раз, когда мы с ген. Кондзеровским и Ронжиным в 3 ч. с четвертью прибыли к поезду, государь уже был там. Точно ему хотелось теперь, хоть на три версты, но ближе быть к Царскому, которое так остро переживало смерть «старца».
Погода стояла отвратительная: дул пронизывающий холодный ветер, моросил дождь, со снегом. Мы все, чтобы укрыться от стужи, зашли в соседний барак. К нам подошел командир конвоя гр. Граббе.
– Почему такой экстренный отъезд? – спросил я его.
– Не знаю, – ответил он.
– А верно ли, что «старец» убит? – Тот же ответ.
– Да вы не прячьтесь за свое: не знаю! Секрета не выдадим. Да и секрета нет. Если убит, – уже весь Петроград говорит об этом, – настаивал я.
Граббе лукаво улыбался и твердил:
– Не знаю, не знаю.
Отогревшись немного, мы вышли к поезду. В это время государь, с палкой в руке, возвращался с прогулки. Несмотря на резкий холод, он был в одной гимнастерке. Сопровождавшие его: Воейков, Долгоруков и, кажется, Мордвинов тоже, насколько помню, были в гимнастерках. Лица свиты даже в костюмах старались подражать государю. Как раз в этот момент к поезду подъехал ген. Гурко. Он сразу подошел к государю, и они вдвоем начали прохаживаться вдоль поезда. Как сейчас представляю фигуру Гурко: левую руку он заложил за спину, а правой размахивает, что-то доказывая государю. Царь держится ровно, часто заглядывает в лицо Гурко. Я продолжаю следить за государем, пытаясь разгадать, как он переживает известие. Мои усилия напрасны: ни одно слово, ни одно движение государя не выдают его беспокойства. Умел он скрывать свои мысли и чувства!
