– Тогда исполните мое поручение, – продолжал государь. – Переговорите с ним. Только осторожно, чтобы его не обидеть. Дело вот в чем. До меня то и дело доходят слухи и жалобы, что он жесток в обращении с офицерами; что за малейшие оплошности он слишком строго расправляется с офицерами, прибывающими с фронта: закатывает им выговоры, сажает на гауптвахту и пр. Мне жаль офицеров: на фронте они переносят Бог весть какие лишения, а приедут домой – и там несладко. Теперь все мы нервны, взвинчены: нельзя еще играть на разбитых нервах… Вы поняли меня? Вот это осторожно и передайте ему. Вместе с этим передайте ему и мой привет.
Поручение было не из приятных. В какую бы деликатную форму я ни облек его, суть от этого не менялась. Дело пахло высочайшим выговором.
Приехав в Москву, я по телефону запросил генерала, когда я могу застать его, чтобы переговорить с ним по высочайшему повелению. Он сразу заволновался, почуяв, что предстоит неприятный разговор. В 1 ч. дня я сидел у Мрозовского за завтраком. А перед завтраком я в самой осторожной форме передал ему поручение государя.
– Что же это? Значит, государь делает мне выговор? – сказал генерал, выслушав меня. Как я ни старался доказать, что это не выговор, а просьба, убедить генерала мне, кажется, не удалось.
Да и нужно ли это было?
В субботу, 16 апреля, я посетил вел. кн. Елизавету Федоровну и долго беседовал с нею. Она не скрывала своего беспокойства из-за распутинской истории и очень одобряла, что я переговорил с государем.
На Святой же неделе прибыла в Ставку императрица с дочерьми. Конечно, ей в мельчайших подробностях был известен мой разговор с государем, 17 марта, но при встрече со мной она и виду не подала, что ей что-либо известно, и отношения ко мне не изменила.
В конце апреля я выехал на Западный фронт, в район IV армии (Молодечно).
1 мая я освящал знамена для 65-й пех. дивизии, входившей в состав XXVI корпуса (ген. Александра Алексеевича Гернгросса), состоявшего из 64, 65 и 84-й пех. дивизий. На торжестве присутствовали: командующий армией ген. Рагоза, ген. Гернгросс, начальники дивизий и все офицеры корпуса. После церковного торжества и раздачи командующим армией солдатам Георгиевских крестов, в огромной палатке, красиво декорированной зеленью, состоялся поражавший обилием и изяществом яств завтрак, на который были приглашены все присутствовавшие на торжестве. Завтракало несколько сот человек. Я прислушивался к разговорам. В разных местах от времени до времени произносилось имя Распутина. Вдруг слышу громкий и резкий голос ген. Гернгросса:
– Я согласился бы шесть месяцев отсидеть в Петропавловской крепости, если бы мне позволили выдрать Распутина. Уж и выдрал бы я этого мерзавца.
В ответ на это раздался хохот завтракавших. И это произошло при командующем армией, рядом с которым сидел Гернгросс, при офицерах трех дивизий, на глазах множества прислуживавших у стола солдат. Ген. Гернгросс не мог не понимать, что он творит. Всего несколько недель назад в 4-ю армию прибыл на должность командира бригады 8-й Сибирской дивизии бывший товарищ министра внутренних дел и командир Корпуса жандармов, свиты его величества ген. майор Вл. Феод. Джунковский, уволенный от высоких должностей за свой правдивый доклад о Распутине. И если теперь воспитанный в строгих традициях верности и покорности государю старый боевой генерал Гернгросс решается на такую выходку в отношении близкого к государю и ревниво охраняемого государем лица; если эта выходка вызывает дружный хохот офицеров трех дивизий и ни одного возражения, то не значило ли это, что и в голосе Гернгросса, и в смехе офицеров звучали не только ненависть и презрение к Распутину, но и грозное предостережение самому государю?
Раньше армии могла угрожать пропаганда извне, теперь же разлагающая струя направлялась на армию из самого царского дворца, при бессознательном содействии самих же царя и царицы, державшихся за Распутина, как за какой-то талисман, в котором будто бы заключалось всё их спасение. Гернгроссовский эпизод 1 мая был своего рода mеmento mori для последующего времени. Но на него не обратили должного внимания, как не обращали тогда внимания и на многое другое, знаменовавшее, что мы быстрыми шагами идем к надвигающейся катастрофе.
В течение следующих дней я объезжал полки 4-й армии, стоявшие на фронте. Между прочим, в 8-й Сибирской дивизии я виделся с ген. Джунковским.
После того, как за свой честный доклад о Распутине он был уволен от должностей товарища министра внутренних дел и командира Корпуса жандармов (увольнению Джунковского способствовала целая коалиция его врагов. Во главе их стоял Распутин с Вырубовой, которых подзадоривали б. министр внутренних дел А.Н. Хвостов и сенатор С.П. Белецкий. С другой стороны и совсем по другим причинам против Джунковского интриговал В.Н. Воейков, считавший Джунковского, ввиду исключительного расположения к нему государя, одним из главных своих конкурентов при дворе. Весьма осведомленные в деле Джунковского люди, как его начальник штаба, ген. В.П. Никольский, категорически утверждали, что Воейков много способствовал падению Джунковского), он просил государя снять с него, как с опального, вензеля. Государь отказал ему в этом: более того, он дал ему право носить форму Корпуса жандармов, над облагорожением которого Джунковский потрудился больше всех других командиров корпуса. Тут сказалась обычная манера государя подслащать горькие пилюли. Джунковский тогда попросился в армию, и теперь он скромно и самоотверженно исполнял должность командира бригады 8-й Сибирской дивизии. (Вскоре он был назначен начальником 15-й Сибирской дивизии, а во время революции командиром III Сибирского корпуса. Увидев, что нельзя управиться с солдатским комитетом, он подал в отставку по болезни. В корпусе он пользовался громадным авторитетом и среди офицеров, и среди солдат.) Не заезжая в Ставку, я проехал с фронта в Петроград и 13 мая присутствовал на заседании Св. Синода. По окончании заседания ко мне подошел митрополит Питирим.
– О. протопресвитер! Ее величество поручила мне переговорить с вами по весьма серьезному делу, – обратился он ко мне. – Когда бы нам сделать это?
– Странно! – ответил я. – Перед отъездом из Ставки я каждый день виделся с императрицей, беседовал с ней, но она ни словом не обмолвилась о предстоящей мне беседе с вами.
– Да. Но ее величество поручила мне… Так где же и когда мы переговорим с вами?
– Где угодно, – ответил я, – у вас ли, у меня ли. Я уезжаю в Ставку во вторник 17 мая.
– Может быть, мы сейчас же, здесь побеседуем? – предложил митрополит Питирим.
Я, конечно, согласился. Мы отошли к окну, что против синодального стола и, стоя, начали беседу. В синодальном зале никого уже не было. Только у входных в синодальный зал дверей стояли тверской архиеп. Серафим, протопр. А.А. Дернов и и. д. товарища обер-прокурора В.И. Яцкевич.
– Так вот, – начал митрополит, – ее величество очень обеспокоена, что в армии много разговоров о Григории Ефимовиче. Какое кому дело, что хороший человек стоит около царской семьи? А вот мешает же он кому-то! В армии говорят и то, и то…
