37.
Впервые в жизни Кевин желал, чтобы то, что происходило с ним, оказалось просто чьей-то больной фантазией или на худой конец – дурным сном, поскольку кому вообще, какому безумному божеству может прийти идея так безответственно надругаться над своим же вечным естеством?
И, тем не менее, вот оно – то бесконечное мгновение, которое, хотелось бы, чтобы поскорее закончилось, но оно только тянется и тянется – до самого горизонта фантазии, до беспредельной бесконечности, чтобы вновь напомнить о том, что происходящее – вовсе не преходяще, а, напротив, неизменно и вечно, и пребывает всегда во веки веков, являясь безусловным условием существования, в котором погряз, подобно пойманной бабочке ловким ткачом-пауком, наблюдатель. И, несмотря на то, что всё уже могло бы закончиться прямо сейчас, когда она разбилась о стальную паутину судьбы, маленькое существо в попытках выбраться лишь разрушало свои хрупкие крылышки, не в состоянии вырваться и разбиться насмерть. Так, вместо быстрой кончины происходило предвосхищение начала кошмара, который, казалось, никогда не закончится, и оставалось лишь дождаться того самого паука, которой, даже если сразу не убьет свою жертву, то все равно оставит ее умирать, медленно перевариваясь в его желудочном соке, который будет мучительно плавить тело и дух крохотного существа, которое так до конца и не осознало, для чего же именно было сотворено. Возможно, что всего лишь для поддержания жизни этого многоликого чудовища, что сейчас со всех сторон взирало на него.
Вспоминая эту всплывшую в сознании сценку из детства, когда Кевин не решился ни убить бабочку, ни тронуть паука, а лишь безучастно наблюдал за тем, как та, обездвиженная, перестает биться, парализованная ядом, или же видимо просто смирившаяся со своей участью, – зритель этой драмы собственной жизни, точно так же, как и маленькая бабочка, окутанная сетями своей судьбы, но уже в роли молодого и амбициозного музыканта, продолжал «дергаться» в своих собственных невидимых путах, параллельно сходя с трапа самолета. Несмотря на то, что он был свободен в перемещении в пространстве, в душе он был всё той же скованной навек бабочкой. И даже больше – возможно, она была не в состоянии оценить весь ужас в перспективе, а лишь мучилась в бесконечном сейчас. Однако у Кевина было не только настоящее, которое жгло воспоминания о прошлом, но и будущее, которое он просто-напросто не мог или просто не хотел представлять. Медленно сходя всё ниже и ниже, наблюдая, как параллельно с этим вечернее солнце, что светило из-за козырька виднеющегося вдалеке терминала, заходит за него, Кевин думал о том, что, если то отчаяние, подобное настоящему, всегда присутствует в скрытом виде в этом мире и только ждет подходящей ситуации, чтобы развернуться во всем своем великолепии, то вновь и вновь напрашивается вполне закономерный вопрос: какой безумный гений, какой такой всесильный создатель решил бы по собственной воле подвергнуть себя подобным испытаниям? Не найдя ответа на этот риторический вопрос, притягиваемый магнитом своей судьбы, Кевин безутешно вздохнул, затем сделав один единственный шаг, что скрыл из виду солнце, уступившее место тени, которая уютным одеялом накрыла путешественника с головой.
38.
– Тебе не жарко? – ласково спросила Богиня, поглаживая своего супруга по макушке, которая торчала из-под одеяла.
Тот лишь издал какой-то нечленораздельный звук, который, тем не менее, его партнерша правильно идентифицировала и, аккуратно убрав руку, прижалась к нему всем своим существом, став с ним единым целым.
Поглощенный во внутреннее созерцание путешественник так хотел поделиться со своей партнершей всей гаммой чувств, которую вызвал, даже скорее всколыхнул в его душе этот простенький вопросик.
– Тебе не жарко? – ведь, о, Богиня, как непросто было описать все те ощущения, которые обволакивали снаружи и давили изнутри непрерывным потоком, обрушиваясь, подобно водопаду, у подножия которого стоял разум самого Грегори, на который изливалась вся эта благодать. Тысячи смыслов, подобно каплям воды, что сливались в эту необузданную силу, стекаясь со всего мира, превращались в одно неделимое нечто, при этом обладающее качествами всего, что было до него, открылись стоящему под ними путешественнику, для которого было уже не важно, лежал ли он в комнате дома его друга, укутанный одеялом, или же, выпрямившись во весь рост, под громогласный гул первозданного космоса вышагивал навстречу своей судьбе, и был ли он при всем при этом мужчиной, женщиной или же кем-то совершенно другим – не имело совершенно никакого значения, ведь что было по-настоящему важно – это ощущение сопричастности и, одновременно, неотвратимости событий, которые раскроют природу всего происходящего, не оставив в душе и тени сомнений.
***
– Сомнений по поводу чего? – взволнованно подумала Виктория, спускаясь по трапу самолета, в то самое время, как ее мозг рисовал странные воспоминания ни то какого-то романа, ни то кинофильма, который остался случайным куском в памяти – там была та самая сцена мира, где героиня находилась в аэропорту, что был на самом деле не больше кровати, на которой свернувшийся клубком мужчина наблюдал за всем происходящим на поверхности покрывала, подобно невидимому великану, что созерцал свои собственные мысли, что обрели плотность в его мире, при этом сам оставаясь практически неощутимым для них самих. И, тем более, каким именно образом сами эти мысленные образы, убежденные в своей реальности, могли усомниться в своей физической природе? Это было просто невозможно, и, если бы одна из них высказала подобное вслух, ее скорее сочли бы безумной или просто решившей так неоригинально пошутить.
Рассудив про себя именно таким образом, Виктория улыбнулась своей собственной необъяснимо откуда взявшейся фантазии и вновь качнулась своим внутренним невидимым, но неизменно ощущаемым маятником сердца, в сторону от фантазий к реальной жизни, которая сейчас вызвала сплошные беспокойства – и это не было связано ни с новой остановкой, ни с предстоящий делом, вовсе нет – всё было куда более прозаичнее – она всё никак не могла дозвониться до своего любимого, который обычно, хоть и был занят на своей работе в больнице, тем не менее, всегда находил свободную минутку, чтобы перезвонить.
Но тут прошло уже достаточно времени, и, несмотря на то, что это было вроде не выходящей из ряда вон ситуацией, Виктория чувствовала странную обеспокоенность.
В очередной раз обругав себя за подобную попытку подсознательно убежать от профессиональной ответственности, что сейчас лежала на ней, девушка решила сконцентрироваться на своем важнейшем репортаже в жизни. И, несмотря на то, что мысли о политической связи двух островов, ее дома и места проведения Игр вроде бы отошли на второй план, погрузиться в атмосферу, в тот запах нового места, которым должна пропитаться журналистка для наиболее полного отображения картины действительности, она никак не могла. Как не могла и начать свои записи, от самого борта все глубже погружаясь в чужую страну и культуру, поскольку, казалось, что ее внутренний писатель был полностью сконцентрирован на чем-то совершенно ином, на чем-то таком, что он уже знал наверняка, но еще не решался рассказать своей постоянной читательнице, которая даже не подозревала о той истории, которая должна будет увидеть свет в самое ближайшее время.
