– А сама ты, Майа? – ласковым голосом прощебетал этот опасный мужчина, закончив свой вопрос.
– А я… – протянула девушка лет двадцати, которая моментально начала стареть. Сидя прямо на стуле, который и стал сначала видоизменяться, как будто бы иссушаясь вместе с молодой, полной жизни девушкой, подобно веревкам, что сковывали ее необузданную натуру, которые обратились в пыль, рассыпавшись у ног уже пожилой женщины.
– И стоила ли эта борьба этого исхода? – ответив вопросом на вопрос, обратилась пожилая женщина к мужчине, который, подойдя к ней, еще минуту назад пытавший ее самыми невообразимыми способами, вмиг ставший еще более древним, чем сама Майа, стариком. Он прилег на возникшей кушетке у самых ног женщины, которая с тяжелым сердцем смотрела на мужчину, что был подключен к системе искусственного дыхания остальными бесконечными трубками, что пронзали руки пациента в больничной палате.
Шансов выкарабкаться из комы и прожить хотя бы еще неделю не оставалось совершенно – это было ясно Майе, как день – ровно, как и то, что ожидать чего-то иного от системных псов Империи, что высосали ее юность, не приходилось. Однако, что печалило ее еще больше – была даже не их жесткость, а сам факт того, что подросшее вместе с ней поколение само заняло места тех самых линчевателей, которых они должны были заменить. Возможно, что сама Майа просто-напросто была настолько слепа, чтобы увидеть и понять, что возможно она – единственная, кто разделяет взгляды на неприкосновенность личной судьбы, тела и свободы.
Что еще более заставляло ее сердце клокотать от ненависти – так это то, что этот самый милый старик, который мог и стать тем спутником, который бы на старости осветил ее своим светом, прямо сейчас находился из-за своего собственного сына в столь плачевном положении.
Как только у него хватило духа поднять свою грязную руку на своего собственного отца, да не просто поднять, но пойти на подобное зверство? Да и к тому же во имя даже не собственных идей и не защиты даже своих интересов? Откуда было столько глупости, столько неконтролируемой ярости, злости, которая выплеснулась наружу, на своих же родителей, от детей?
Майя со своим юношеским революционным запалом не могла и не хотела принимать точку зрения угнетателей: никогда не отступать! Никогда не сдаваться! Даже на допросах! Даже, когда больно! Даже, когда теряешь близких… Даже, когда… – не смогла успокоить себя Майа своими собственными оправданиями, ощутив всю несправедливость, всю подлость того мира, что сам же и сделал ее той, кем она являлась – непримиримым бойцом с режимом, для которой иные цели и увлечения были не более чем помехами и могли сосуществовать в картине мира только благодаря относительной успешности их интеграции в ее основную деятельность. В итоге, вся эта прагматичность, несмотря на десятилетия монолитного противостояния с поползновениями Врага – государства, что пожирало людей, и с которым она, борясь, нещадно отдавала всю себя, в одночасье треснуло, как от резкого перепада температур лопается даже самый прочный материал. Так и ее панцирь из непримиримой позиции бойца дал трещину, сквозь которую, подобно пробоине на корабле, стала набираться вода, что, переполнив судно, прыснула из глаз женщины, оставшейся без защиты перед миром, тем миром, где она хотела бы стать вновь молодой, красивой, и навсегда остаться с таким же вечно молодым и готовым на подвиги мужчиной, который, уже встав с больничной койки, протянул бы ей свою руку, чтобы вместе отправиться в то самое единственное существующее место, где нет никаких бед и невзгод, где всё правильно, где всё такое, каким и должно быть.
105.
– И долго нам еще идти к нему? – кокетливо спросила спутница.
– Нет, нет, уже скоро придем, – ответил мужчина, за которым следовала девушка.
– А, ну хорошо, – покачала она головой.
Прошло еще некоторое время, однако, сколько бы времени не проходило, и какие бы образы окружающей местности не сменяли друг друга, казалось, всё оставалось на своих местах, в том числе и двое вечных путников.
– И долго нам еще идти к нему? – вновь ласково переспросила спутница, после чего цикл вновь повторился.
– И долго нам еще идти к нему? – раз за разом вспыхивал вопрос, который в один прекрасный момент всё же сумел слегка напрячь ведущего мужчину. Он уже хотел было развернуться и раздраженно ответить что-то в очередной раз – однако, с удивлением для себя самого, обнаружил, что сам был ведомым всё это время, и что это спутница вела его всё это время за руку, и, с величайшим удивлением, читавшимся в ее глазах, она повернулась к нему загадочно, улыбнувшись, чего с лихвой хватило путнику, чтобы распознать искусные чары и, подивившись ее изобретательности, громко рассмеяться.
Своим громогласным излиянием бескрайней радости и удовлетворения от той игры, в которую он был втянут, спутник буквально обволок свою подругу и медленно опустился с ней в бесконечное пространство их собственных душ, в которое они, слившись в одно целое, укутались с головой.
106.
Глядя на любовную игру двоих, что стали единым целым, наблюдательница и сама не избежала тех самых трепетных чувств, которые бурлили в обоих, и поочередно, а то и одновременно, обжигали вечных любовников.
Всё дольше и дольше глядя на них, зачарованный наблюдатель уже начинал фантазировать на тему того, какая же именно история свела вместе этих двоих, и как именно на свет появились, в то же самое время, их родители, и так далее, и так далее к началу времен. Сюжет бежал далеко в прошлое, чтобы замкнуться в том самом будущем, где всё уже произошло, и можно было как бы подглядеть, как именно всё подошло именно к такому исходу, поскольку весь этот мир и была такая своеобразная фантазия – фантазия о времени, о сущности, о происхождении несуществующего мира, который маленькая наблюдательница держала в своих ручках в форме прекраснейшего цветка, что вибрировал в такт с телодвижениями влюбленных. Чем именно закончится этот танец, было понятно уже и без всяких воспоминаний о будущем, и, поскорее представив себе это, путешественница уже захлопнула свои глаза, сама оказавшись внутри того самого бутона, что сам же рождался в свою очередь внутри ее сердца. Этот цветок был той энергией, которая рождалась внутри, являясь и результатом, и источником взаимного влечения, страсти и искренности творения нового. Заключалась ли главная причина происходящего в том, чтобы продлить это биение жизни в ком-то еще? Или самой целью и был акт любви? Может быть: и то, и другое? А может и ничто из вышеперечисленного. Ведь в конце оставалась лишь пустота, в которой отражались эти двое, еще не до конца осознавших, что только что произошли, существ, которые отражались бесконечно в миллиардах образов, подобно тысячам зеркал, что располагались в пространстве: над, под, спереди, сзади, создавая бесконечные вереницы образов. Они, бесконтрольно множась, превращались в безграничный, но в то же самое время самоограниченный рисунок, паттерн, сформировавшийся в маленьком бутончике, который содержал в себе всю эту великолепную панораму, но сам при этом являясь лишь малой частью этого потрясающего ландшафта.
