Прежде чем Виктория открыла рот, кто-то из «Других», видимо, решил помочь ей и начал громко декларировать: «Папочка! Папочка, пожалуйста, помоги мне! Пожалуйста, помоги, помоги мне! Мне очень больно, мне очень больно!»
Виктория пришла в ужас от этих слов, ведь, хотя они никогда не были произнесены вслух, но именно они и были тем самым, что она знала, откуда-то знала наверняка, кричал утконосик Арчибальд в моменты безумного помешательства внучки его хозяина, и, хотя Виктория и ухаживала за ним до самых последних мгновений его жизни, она, тем не менее, явственно ощущала свою вину перед питомцем. Однако теперь это было не просто виной, а будто бы ее собственные чувства трансформировались и слились воедино с этим криком отчаяния, на который в свое время никто не спешил отозваться. Прежде чем Виктория, которая всегда старалась якобы улучшить мир вокруг себя, а на деле же искала компромисс с сильными мира сего, чтобы улучшить свое собственное положение и мироощущение, успела переварить эту боль в полной мере, прямо перед ней возник образ Кайла, который буквально заставил ее сердце упасть от ясного понимания, прозрения, что пришло за пару секунд, за мгновение до того момента, когда она осталась одна.
Он никогда не принял бы ее настоящее «я», что было черным как смоль и отравляло жизнь всему миру, пытаясь выместить свое разрушительное начало в агонизирующих, хоть и не смертельных муках несчастного животного.
– Кайл… – будто бы в пустоту произнесла Виктория, протянув руку и попытавшись ухватиться за пустотный образ, что растаял на ее глазах. От подобной неожиданности девушка чуть не свалилась на пол, вовремя успев сгруппироваться, и за пару секунд осмотреться вокруг, вспомнив, что находится прямо сейчас у больничной койки своего умирающего деда Джареда Фландерса, который, видимо, проснулся пораньше нее, при этом глядя на свою внучку также пронзительно, как Кайл в видении всего пару мгновений назад.
Виктория сначала даже не совсем поняла, чем именно заслужила такой взгляд и, положив руку на его лоб, ощутила влагу, которая обожгла ее кожу, заставив при этом громко скрипнуть зубами.
– Теперь-то ты доволен? – не выдержала она, почувствовав, как превращается в самые настоящие волны злобы, что беспощадно накрывали с головой ее деда, прикованного к постели.
– Я буду наблюдать, как умрет твой дурацкий утконос, а теперь еще мне придется смотреть, как умираешь ты, старый, старый засранец!.. – не сдержалась Виктория, – и из-за твоего гребаного утконоса я не могу спокойно жить! Я постоянно виню себя и не могу, просто не могу быть счастливой, я…
Виктория замерла, почувствовав, как ее дедушка всё же смог положить свою иссохшую, холодную, истыканную шприцами руку на ее теплую молодую ладонь.
– Скажи… Скажи, что хочешь… – прошептал Джаред.
– Я… – Виктория сжала зубы, почувствовав, как к ее глазам подступают слезы, а ее сердце вот-вот взорвется, – я ненавижу тебя! Ненавижу и тебя, и бабушку, и этого говнюка, деда Харта! Но больше всего я ненавижу свою мать! Которая ушла, ушла, так и не увидев меня, и ты… Зачем ты вообще родил ее?! Чтобы она затем заделала меня? В этом и был твой гениальный план? Зачем ты вообще дал мне жизнь? Ответь, ответь мне, черт тебя подери! Чтобы я сама страдала и заставляла страдать других?! Вот это ты называешь жизнью?! А, дед? Скажи же мне, что ты хочешь от меня?! Что?..
– Чтобы ты была счастливой.
– Счастливой?.. Счастливой?! – взорвалась Виктория. – Как по-твоему я могу быть счастливой?! Что это вообще, мать твою, значит?! – уже орала, срывая голос Виктория, – всё это! Всё, что сейчас на мне надето, даже эта гребаная палата, в которой ты лежишь, умыто… – Виктория начала своими ногтями царапать лицо, буквально стараясь содрать кожу со своего лица, – буквально умыто кровью людей острова Утконоса, оно всё стоит на их костях! А вот эти, вот эти вот руки, – трясла Виктория, – тоже по локоть в крови твоего дорогого животного! И что ты предлагаешь? Быть мне счастливой, когда все ненавидят меня, когда я сама себя ненавижу?! – она подскочила к Джареду и заглянула прямо в глаза, – ну скажи, скажи, что ненавидишь меня!!
Джаред какое-то время, не мигая, смотрел на Викторию, так что ей стало даже страшно, что у деда мог случиться инфаркт, с его-то ослабленным организмом, однако тот, слегка улыбнувшись, незаметно для самой Виктории завел руку ей за спину и притянул к себе, отчего Виктория лишь стала брыкаться в истерике еще больше, однако, вместо того, чтобы нанести ей вред, Джаред из последних сил обнял ее так крепко, но при этом и так нежно, как никто никогда не обнимал.
– Это все совершенно неважно, дорогая, в конечном счете, а ведь ты так похожа на свою мать и свою прабабушку, даа… Это всё не важно. И я люблю тебя, Виктория, поверь в это!.. Поверь, что ты оказалась тут только благодаря любви… И последнее, о чем я тебя попрошу… Постарайся, хотя бы попытайся полюбить саму себя, и тогда, может, ты поймешь, что мир не такое уж и плохое местечко.
Виктория не знала, что сказать, и будто бы окаменела, пока не почувствовала какую-то чесотку в районе спины, пока не поняла, что рука ее деда просто соскользнула вниз по ее спине, вместе с тем, как электрокардиограф, запищав рядом, констатировал остановку сердца пациента.
К тому моменту, как по палате забегали медсестры, Виктория уже знала, что дедушка мертв, и что его уже не вернуть, однако сама она при этом ощущала невероятную легкость. Это не было сопутствующим ощущением, не было защитной реакцией организма на стрессовое событие, наоборот, все лишние препоны и закупорки ее угнетенного состояния вмиг испарились, будто бы весь мусор ненависти, злобы и вины, что сидел в ней столько лет, вмиг исчез, как будто бы его и не было никогда, а было лишь чувство бесконечной благодарности прекрасному миру, который Виктория могла сделать еще лучше. Это было важнейшее чувство, которое журналистка смогла пронести с собой сквозь года со времени смерти Арчибальда и его хозяина Джареда, оно вновь заставило тело Виктории покрыться мурашками, что как бы давали ей команду открыть рот и остановить уже собравшегося покинуть комнату мужчину: «Майкл, не уходите, прошу! Я вернулась, я… Я знаю, что мы можем сделать».
143.
– И что же ты собрался делать сейчас, дурень? – саркастически обратился не то к самому себе, не то просто задав риторический вопрос, юный писатель, продолжая с каждой секундой стремительно приближаться к земле.
Хотя драгоценное время уходило безвозвратно, мысли, что роились в голове падающего человека, не могли никоим образом его спасти, хотя бы потому, что он не ощущал само падение, как физический акт, как соприкосновение с землей, с грубой материей. Казалось, ему совсем не грозит это, потому что, как бы это странно ни звучало, отчетливое впечатление было таково, что он не падал, но скорее тонул, только на сей раз не в чьем-то бассейне, а в темно-синем небе, которое освещалось с горизонта далекой звездой, которая своим светом пока что заслоняла тысячи, миллионы других, что скоро бы открылись взгляду наблюдателя, который с придыханием наблюдал за своим чудесным полетом, гравитацией наоборот, что, казалось, отталкивала его изо всех сил от той маленькой зелено-голубой сферы, которую писатель привычно называл домом.
